- Боже мой! - воскликнул Рваный. - Какая трогательная картина! Девочка плачет по только что погибшему другу!
  Девочка на коленях сидела на снегу и, смотря в никуда потухшим взором, застыла. Из глаз ее текли слезы. Рядом хмуро, обозначая это всей своей фигурой, стоял Дьяк. Запотевшие и заиндевевшие линзы его противогаза яростно сверкали в свете фонарика Рваного.
  - Какая же ты гадина! - прохрипел сквозь фильтры он.
  - О! Еще какая! - тут же согласился Рваный. Он поднял автомат, и некоторое время целился в Дьяка. Затем он перевел его на Дениса. И нажал на курок. Длинная очередь прошила обе его ноги ниже колен. Денис даже не дернулся. - Это для того, чтобы наверняка, - Добавил Зарубицкий. - Твари его теперь точно найдут по запаху крови.
  - За что же ты его так? - процедил Дьяк. - Почему не в голову?
  - Да просто так! - Отмахнулся Рваный. - А ты, Дьяк, если не хочешь быть на его месте, хватай рюкзак и топай к метро. А мы с Алисой догоним тебя. Да чтоб без шуточек! У меня, знаешь ли, тут много знакомых.
  Дьяк, забывшись, в сердцах сплюнул. Тфу ты, блин! Не одно, так другое. Теперь уже до самой станции придется ощущать подбородком свою же слюну. Ну, ничего. Это не надолго. Будет и на его станции праздник! Он не был злопамятным, но обиды и уж такой низости, как предательство, терпеть не мог. И уж придет время, напомнит он Рваному все, что накопилось. Счет уже открыт. А считать Дьяк не только мог, и мог хорошо, но и любил. Жалко Рваный не может видеть его презрительной улыбки сквозь противогаз. Он медленно обошел Рваного с Алисой, так же медленно взял рюкзак Дениса и все так же, показушно, не торопясь побрел в сторону сугроба с буквой "М" сверху.
  Рваный некоторое время смотрел в след удаляющемуся Дьяку, потом подошел к Алисе и рывком поставил ее на ноги. И заглянул в глаза. Ничего. Ничего в них не было. Пустые. Совершенно пустые глаза. Бессмысленный, потухший взгляд. Как у некоторых дебилов, которые встречались ему в жизни. Он даже испугался. Неужели та незримая связь, которая была меж Денисом и девочкой, разрушившись, разрушила и Алису? Ее мысли, ее сознание, ее способности. Все полетело к чертям, как и планы Рваного.
  Он помотал головой, скинув наваждение. Не может быть все так просто. Просто не может. Он даже глупо хихикнул. Из противогаза раздалось идиотское похрюкивание. Ничего, он возьмет ее с собой и в таком виде. Он же не идиот. И девочка не прикинется полоумной. Чтобы стать таковой, не достаточно видеть смерть своего друга. Просто не достаточно. Он выведет ее на чистую воду. Он займется ей, нужно только добраться до Логова. До бункера между станциями Лубянка, Охотный ряд и Площадь Революции. Где у него еще оставались друзья. Вернее, последователи. Не друзья. Как ни противно было себе признавать, но его другом, его единственным другом, мог быть только Денис. Он еще раз окинул взглядом лежащее на снегу тело, потом девочку и сквозь фильтры противогаза быстро зашипел:
  - Чтобы ты ни хотела от него получить, этого уже никогда не случится. Он уже никому не поможет. Ни тебе, ни мне, ни, тем более, себе. Никогда его не любил, не считал за друга. Почему? Хочешь знать почему? - спросил он, глядя в невидящие глаза ребенка. - Я его ненавидел. Ненавидел за все. За то, что у него была жизнь. Были близкие. Была память о них. Упрямство, честность. Стремление к чему-то светлому. И эти его стихи... Меня всегда тошнило от них. Глупые стоны и пафос, никому не нужные. У него было то, что никогда не было у меня. И никогда не будет. Хм. Странно. Но все это хорошее, его не спасло. Ирония судьбы? Опять же странно, но в судьбу я не верю. Верю только в себя. Ну, давай! Пошли. - Он пихнул девочку в плечо. Та медленно пошла впереди. Но как-то странно. Не глядя. Не разбирая дороги. Просто вперед. Ему даже пришлось несколько раз направить ее, чтобы Алиса взяла верный курс.
  Лишь тело, как свидетельство человеческого безумия и подлости, осталось лежать на холодном снегу. И, словно погребальный саван, укрывая под собой человека, сверху посыпал большими хлопьями легкий и пушистый снег. С каждой крупинкой замершей воды Денис исчезал, растворялся, сливаясь с мертвым городом. С этим мрачным надгробием всему человечеству.

  Москвин сидел возле камина и мрачно пялился на яркие языки пламени, плясавшие там. Настоящий камин, созданный специально для него. Генсека. Великого вождя пролетарской революции в метро, которая, быстро и ярко разгоревшись, вдруг, почему-то резко начала угасать, так и не распространившись по всему метро. Почему? Неужели теория Ленина, плакат которого, выполненный в ало-черных тонах, висел над камином, оказалась ошибочной? Неужели его вера, Москвина, тоже оказалась ошибочной, и он с самого начала шел не по тому пути? И вел не по тому пути за собой других людей.
  - В чем дело вождь? - спросил он у портрета, но лицо на нем лишь молча взирало, не желая помочь.
  Где он ошибся? Почему, вдруг, все заглохло, ограничившись всего лишь одной веткой? Конечно же, причины он знал. Знал, но не мог ничего поделать. Ресурсы истощились и перемирие уже объявлено. Необходимо было теперь следить за порядком и за беспокойными соседями. Поддерживать порядок и стараться его сохранить. А это не так-то легко. Вернее совсем нелегко. Начавшая было обогащаться за счет других станций красная ветка вновь начала приходить в упадок. На идеологии долго не протянешь, если нет новых людских вливаний, новых побед. Недовольство росло. Быстро росло, и Москвин ничего с этим поделать не мог, как не мог и остаться безучастным.
  У него было все. Все, о чем мог мечтать любой другой человек на любой другой станции. Он мог спокойно пожинать плоды своей деятельности. Спокойно растить сына. Спокойно жить в одном из своих многочисленных убежищ и оттуда наблюдать со стороны, как жизнь течет без него. Но он не делал этого. Вместо этого, он каждый день мотался на своем личном метровозе по ветке и улаживал возникающие на станциях конфликты, проводил партсобрания и устраивал агит митинги, чтобы лишь его детище не разлетелось вдрызг.
  - Вот так-то, товарищ Ленин, что-то не клеится у нас с коммунизмом. Что-то совсем не клеится. - Он поднял стакан с виски и сделал небольшой глоток.
  В дверь его кабинета постучали. Странно. Что-то поздновато уже для донесений, или он не велел его беспокоить только в экстренных ситуациях? Было уже поздно. Станция Комсомольская-радиальная, на которой он находился, была уже закрыта для проезда, прохода, провоза и других торговых операций, что проводились здесь обычно с Ганзой. Народ, свободный от рабочих ночных смен, дежурств и патрулирований, уже спал. Так что же это за чрезвычайная ситуация, из-за которой его могли побеспокоить в такое время и отвлечь от столь важных мыслей? Господи, как они ему надоели! Чуть что, бросаются с донесениями, просьбами, жалобами. Как будто по-другому их проблемы никак нельзя было решить. И все из-за несовершенства строя. Да-да, несовершенства. Как бы ни была красива коммунистическая теория, все, все равно, рано или поздно упиралось в человеческий фактор. Для такого стоя нужны были идеальные именно для этого строя люди. А где же их взять? Роботов с полным пониманием идей Марксизма-Ленинизма. Он опять посмотрел на портрет.
  - Что ж ты, Ильич, не объяснил в своих трудах, какие тебе нужны люди для коммунизма? - Задал Москвин вопрос безжизненным глазам и, не дождавшись ответа, крикнул в дверь, занавешенную тяжелыми парчовыми занавесками: - Войдите!
  Вошел Арефьев. Средних лет, худой, подтянутый мужчина. Комендант станции. Его глаза обеспокоенно бегали, и было видно, что ему не по себе это позднее посещение. Он вытянулся по струнке и отрапортовал.
  - Товарищ Москвин, комендант станции Комсомольская, Арефьев. Срочное дело.
  - Докладывай. - Москвин смотрел на него тяжелым взглядом из-под бровей. Нельзя, чтобы подчиненные расслаблялись. Чтобы перестали бояться. Чтобы миф о жестком характере товарища Москвина разрушился. Комендант, почувствовав себя еще более неуютно, быстро затараторил, боясь прерваться.
  - С Ганзы пришел сталкер. Просит немедленной аудиенции. Говорит, вопрос жизни и смерти. Но говорить только с Вами будет.
  - А подождать до утра?
  - Не может, говорит. Опасно.
  - Что с документами?
  - Все в порядке, товарищ Москвин. Лично проверял. Сталкер он. С Полиса. Громов фамилия.
  - Громов, говоришь? - Чем-то знакомым веяло от этой фамилии, чем-то старым и давно забытым. Москвин осмотрелся вокруг, как бы желая понять, подойдет ли обстановка для беседы. Кресла, камин, старая деревянная кровать, стол с двумя стульями и еще одна картина, изображающая горы. Вроде, ничего лишнего. Вполне спартанская обстановка.
  - Хорошо, веди. Только охрану оставь снаружи. Мало ли что.
  Комендант развернулся и почти бегом выскочил за драповые занавески. Москвин встал с кресла и прошелся по комнате, отмечая, что виски он выпил еще не настолько много, чтобы быть не готовым к разговору или услышанному.
  Через несколько секунд вошел человек примерно его возраста со шрамами на лице и залихвацки отодвинутым на затылок танкистским шлемом. В полумраке, царившем в комнате, Москвин не сразу разглядел знакомые черты. Он автоматически поставил стакан на камин.
  - Гром? - Голос его прозвучал неуверенно. Настолько одиозная фигура с настолько неуверенным голосом. Это было как-то дико.
  - Москва? - послышалось в ответ с настолько же не понятной неуверенностью. Гром сам себе удивился. Два закаленных в боях человека, две каменные глыбы, выточенные и отшлифованные временем, начали сближаться, готовые тотчас столкнуться, не смотря ни на что. Но этого не произошло. Вместо этого они с громким, диким криком, как будто мальчишки, давно не видевшие друг друга, бросились в объятия. Крепкие и неразрывные объятия давно забытых дружеских отношений. В тот же момент дверь отворилась и, с хрустом рвущихся парчовых занавесок в комнату влетели два охранника с поднимающимися ружьями. Не ожидая увидеть двух обнимающихся мужиков и поняв свою ошибку, они застыли, как вкопанные, предполагая, насколько сильным будет наказание за сломанную дверь и испорченные занавески. Даже Ленин на портрете, казалось, нахмурился.
  - Это что еще за... - побагровел Москвин, вылезая из крепких объятий Грома. Охранники побледнели. Но встреча с давно забытым другом смягчила вождя. - А, ладно, идите! Хотя, нет. - Тут же поправился он. - Я не знаю, где вы его возьмете, но с вас еще одно кресло. И виски. Еще виски! - Охранники тут же убежали.
  Как ни странно, но кресло они раздобыли. Не такое хорошее, как у генсека, но все же кресло. Москвин ни на минуту не усомнился, что тут подсуетился Арефьев. О виски не забыли тоже. Но, кроме двух бутылок зелья, к великому изумлению Москвина, в пакете оказалась еще и плитка шоколада. Тоже старого и тоже давно забытого, как и их дружба. Аленка. Когда они уселись перед камином и разлили по стакану, Гром, медленно смакуя кусок шоколадки и причмокивая, произнес:
  - А не плохо ты устроился, я смотрю.
  - Да. Не без этого. - Таким же довольным тоном произнес Москвин. - Положение обязывает. А ты? Тоже, смотрю, без дела не слоняешься. Сталкером стал.
  - Не мы такие, - развел тот руками. - Жизнь та еще. Да и не люблю я сидеть, сложа руки, когда все вокруг погибает и другим угрожает опасность. Не, Москва, извини. Это не в твою сторону бочка. Ты у нас молодец. Народ сплачиваешь перед лицом всеобщей опасности. Тфу, ты. Прямо лозунг какой-то получился.
  - Да вот лозунгом-то все это и осталось. - Хмуро заметил Москвин. - Лозунгом. Остановилось все. Остановилось, понимаешь? И вот что теперь с этими истуканами делать? Революцию на поверхности устраивать?
  - А почему бы и нет? Они у тебя ребята с верой в великое будущее. Сплоченные. Дисциплинированные. Верные партии и народу. Да, мне бы таких, человек двадцать, так я шороху бы на поверхности навел! Знамя бы какое-нибудь на Кремль водрузил. Прямо, как в старинку - грудью на баррикады, чтобы своих прикрыть, пока те знамя водружают.
  - Ага! Вот и мне бы таких, как ты, побольше. Чтобы без мозгов были. Это ж надо! Грудью, да на Кремль! Тогда б я с такими молодцами уже давно бы красную власть по всему метро устроил. Нет, Гром. Нет. Все совершенно иначе. Все рушится, как и мир вокруг. Вот и я, пока во главе, вроде бы все нормально. А потом? Кого потом ставить?
  - А сын? - Спросил Гром, видя, как скривился Москвин. - Че бы не сына?
  - Сын музыкой занялся, - махнул тот рукой. - Херней страдает. Ему вообще по-барабану и на меня, и на всю эту чертову Красную власть. В лагерь, нахер, сошлю! В трудовой. Пусть прочувствует, как она музыка достается. Чужим потом и кровью.
  - Зря ты так. Музыка это тоже хорошо. Помнишь, как гитару Ванька Горняк дербанил? Тогда еще. В Чечне.
  - Да, было время! - Согласился Москвин. - Вон. - Он указал на стену. - Картина оттуда. Помнишь еще горы-то, Гром? А мне без них скучно! Столько лет прошло, а забыть их не могу. Как-то не так без них. И больше, я уж думаю, что их не увижу.
  - Да... - протянул Гром. - Были молоды. Дрались за дело. За страну.
  - А за дело ли? - Возразил Москвин. - Нет, Гром. За дело мы никогда не дрались. Вот, если бы мы дрались за то, чтобы избежать катастрофу, тогда да. Это было бы дело. Мы же лишь тупо подчинялись приказам, умиленно веря во все, что нам говорили. Да и сейчас не деремся за дело. Какое у нас сейчас может быть дело? Выжить? А стоит ли? Когда там, говорят, период распада изотопов радиоактивных элементов? Это даже не сто лет, Гром. А может быть и не двести. А если бы и сто, то, я уверен, у нас нет столько времени. Если люди и останутся к тому времени, это будут уже не люди.
  Помолчали. Выпили, вспоминая каждый о своем.
  - Ну рассказывай, Гром, с чем пожаловал, - наконец, тяжело перевел тему Москвин. Гром помолчал. Собрался с мыслями, наконец, спросил:
  - Помнишь Зарубицкого? - Москвин нахмурился. Как-то тревожно защемило сердце.
  - Эту падлу? - еле слышно прорычал он. - Змеюку, пригретую на моей шее, которая пыталась устроить переворот?
  - Ага.
  - Как же. Как же. Своими руками пытал его. Ну и?
  - Ну, и всплыл он.
  - Где?
  - Тут недалеко. На Электрозаводской.
  - На Электрозаводской, говоришь? - Москвин отхлебнул виски, хмуро уставившись в огонь. - Что ж. Придется собирать войска. Я эту гадину в живых не оставлю!
  - Притормози, Москва! Притормози! - Гром отставил бокал с виски, и всем корпусом повернулся к Генсеку. - Я не за тем сюда шел, чтобы ты напал на Бауманский Альянс. Не затем! Да и нет его сейчас там. Понимаешь? Электрозаводская была просто местом для отсидки, и они вряд ли сами понимают, кого пригрели у себя на груди.
  - Слушай, Гром, - теперь стакан отставил уже Москвин и недобро повернулся к сталкеру. - Вот ты приходишь сюда среди ночи и заявляешь, что знаешь, где находится Зарубицкий. Так, где он находится? Где?
  - Погоди, - примирительно поднял руки Гром. - Не торопись. Давай я расскажу все по-порядку. Это я виноват, что он ушел с Электрозаводской, и, как последний идиот, отдал самолично ему в руки опасное оружие. Которым, не сомневаюсь, он сможет воспользоваться, если поймет, что это такое.
  - И как же ты - сталкер - смог забыть лицо такого человека, как Зарубицкий? Ваша команда, если не ошибаюсь, помогала нам тогда его изловить.
  - Его лицо сильно изуродовано. Он носит кличку Рваный, да и прикидывается, что потерял память. Вот я и не разобрал, что есть, что.
  - М-да. Веселенькая ситуация! И зачем же ты явился ко мне? Думаешь, что он заявится сюда? Или, думаешь, что я знаю, где его искать?
  - Ну, в общем, что-то вроде того, - признался Гром. - Такие люди память просто так не теряют. В этом я уверен! И еще я уверен, что, где бы сейчас он ни находился, узнав, что у него в руках, Рваный продолжит начатое прежде дело. То бишь, захочет тебя свергнуть и установить свой порядок. А для этого он вернется сюда. Рано или поздно. У него остались еще здесь друзья. Сомневаюсь, что ты их всех вычислил.
  - Ну, допустим, что так оно все и будет, что ты от меня-то хочешь? Чтобы я поднял всю ветку на уши? Чтобы все искали человека с обезображенным лицом? Да знаешь ли ты, сколько таких по метро ходит? Впрочем, - махнул Генсек рукой, скользнув взглядом по лицу Грома, - ты это знаешь. А он ко всему прочему обладает этими, своими способностями.
  - Тебе не надо, собственно, ничего делать. Я, как и ты, умею защищаться от этих его штучек. Нас этому учили, помнишь? Просто, прошу, дай мне все полномочия на твоей ветке. Я сам его покараулю. Я просто уверен, что он всплывет. А такую угрозу, которую представляет он, нельзя игнорировать.
  - Ясно. - Москвин вновь взял бокал с виски и откинулся в кресле. - Вот ты Гром не хорошо поступаешь. Ты просишь меня о помощи, а сам, тем временем, лукавишь. Почему ты не хочешь рассказать о том мистическом оружии, которое по-дурости отдал Зарубицкому?
  - Да не вопрос, Москва! Только дай обещание, что сам не захочешь им завладеть.
  - Слушай, Гром! - Медленно и с выражением проговорил Москвин. - А не послать ли мне тебя на хер? Приперся сюда средь ночи и ставит свои условия. Совсем охренел!
  - Товарищ Москвин! - Лицо Грома приняло каменное выражение и он, поставив стакан, начал подниматься. - Имейте ввиду...
  - Сядь, Гром! - вдруг, махнул рукой Генсек. - Сядь, сядь. Надо давать старику время поговняться, с уважением отнестись к его старческому кряхтению. Хотя ты и сам старик - понимать должен. Рассказывай, давай. Не нужно оно мне.
  - Да, собственно, что рассказывать-то? - Гром опять опустился в кресло. - Это даже не оружие. Это просто девочка. Девочка, обладающая некими мистическими способностями. Может влиять на живых существ. Их мысли, их поступки. Это нечто, похожее на способности твоего Зарубицкого, только гораздо обширней и сильней. Если он подчинит ее каким-то образом ее себе, раскроет ее секрет, то я даже не представляю всех последствий этого. Просто я, идиот, отправил ее в его сопровождении и в сопровождении еще одного парня, так и не разобравшись, кто он. Поэтому, прошу, помоги.
  - М-да, - протянул Москвин. - В Полисе тебя за это по головке не погладят. Да и этот ваш Мельник тоже, думаю, не обрадуется. Ладно, Гром. Помогу я тебе. Только не надейся, что я тебя особыми полномочиями наделю. И сталкерских хватит. Дам тебе десять человек. В помощь, так сказать. Да и шпионам скажу, чтобы искали подозрительную троицу.
  - Спасибо, Москва.
  - Не стоит. Все это не просто так. Ребята, что будут к тебе приставлены, будут не только помогать, но и наблюдать. Видишь ли, есть у меня одно непременное условие.
  - Говори.
  - В результате всей этой вашей операции, ты отдашь мне Зарубицкого целиком и полностью в живом виде, иначе... Иначе, не получишь девчонку. И это не просто условие, Гром. Это, можно сказать моя воля. Имею право. Ты мне, я тебе. Иначе никак.
  - Хорошо. Я прослежу, чтобы он остался жив.
  - Вот и ладненько, друг. Ну а теперь рассказывай, куда делся после Чечни, да и во время нашего последнего лова Зарубицкого я тебя почему-то не встретил...

- Да, чтоб на тебе черти срать уехали! - Заругался Дьяк, когда от очередного тычка Рваного скатился вместе с мешками прямо к подножию сломанного эскалатора. Следом, ведя Алису, спустился и сам Рваный. Он поднял автомат и прикладом отстучал по гермоворотам условный сигнал. Было несколько таких сигналов. Один из них знал только узкий круг людей. Его-то Рваный и отстучал. В маленькой двери, врезанной в гермоворотах, открылась смотровая щель, наружу показались глаза, и удивленный голос мужчины спросил:
  - Какого хрена надо?
  - Позови товарища Лыкова, - требовательно прохрипел через противогаз Рваный.
  - Ага! Щас! Может тебе еще и товарища Москвина позвать?
  - Можно, - пожал плечами тот. - Но позже. Сейчас мне нужен Лыков. И чем скорее, тем больше звездочек останется на твоих лейтенантских погонах.
  Глаза округлились, так как их обладатель не мог понять, как с другой стороны двери могли быть видны его погоны.
  - Скажи ему, что начальник вернулся. Он все поймет.
  Смотровая щель закрылась и они несколько минут ожидали, когда что-нибудь произойдет. Наконец, щель опять открылась, и в нее сверкнули уже совершенно другие глаза. Острые и колючие.
  - Че надо? - пробасил голос.
  - Тебя хочу, Лыков. - Сказал Рваный, снимая противогаз и поворачиваясь более-менее целой половиной лица к двери. Несколько секунд потребовалось бывшему подчиненному, чтобы узнать своего начальника. Раздался удивленный возглас, щель опять закрылась, зато загремели задвижки внутри и дверь, наконец-то, отворилась. Оттуда в сопровождении караульных вышел огромный комендант станции Лубянка. Вся его двухметровая и сто пятидесяти килограммовая фигура выражала уверенность в себе и своих силах, но вот глаза... В глазах смешались совсем другие чувства. От удивления и волнения, до преданности и раболепия.
  - Этих двоих в отдельную палатку и приставь к ним охранников, - приказным тоном сказал Рваный. - И чтоб глаз с них не спускали. И чтобы были не восприимчивы к мозговому воздействию. Ты знаешь, о чем я, Лыков. Ясно?
  - Да, Олег Викторович. - ответил тот, едва склоняя голову. - Оформим в лучшем виде. Прошу, Вас. - Он отошел от двери, пропуская Зарубицкого вперед.
  Через час Рваный, уже отмытый и прошедший полную противорадиактивную и противохимическую обработку, сидел в кабинете Лыкова и, собираясь с мыслями, пил чай. Новенькая, серая военная роба, что была в ходу на Красной ветке, подходила ему как нельзя к лицу. Та же безликость, которую придавал ему шрам. Та же серость и не броскость. Хотя сам шрам и нельзя было назвать неброским, но из-за него неброским становилось само лицо, его черты, что было Рваному, как нельзя кстати. Так как это была Лубянка. Поскольку это была Красная ветка, где его когда-то знала каждая собака, так как он входил в самое близкое окружение товарища Москвина не далее, чем два года назад.
  Он был доволен. Доволен тем, что наконец-то вернулся. Тем, что теперь у него была девочка со сверхъестественными способностями. Тем, что его практически забыли за два года. Теперь можно не торопясь претворять свой план по захвату власти в жизнь. Надо только обдумать ситуацию, а для этого надо сначала добраться до Логова, находящегося между тремя станциями. И еще надо собрать всех оставшихся преданных ему людей.
  Вошел Лыков и присел на краешек своей же кровати. Он несколько минут потянул время, надеясь, что Зарубицкий сам обратит на него внимание, потом осторожно начал:
  - Олег Викторович, я сделал все, как Вы сказали. Пленники чистые и находятся в соседней палатке под надежной охраной. Какие будут дальнейшие указания?
  - Погоди с указаниями, Антип, - спокойно сказал Рваный. - Дай немного отдохнуть, что ли.
  Лыков еще некоторое время ерзал на кровати, не зная, чем себя занять, потом заговорил опять:
  - Олег Викторович, может, тогда расскажете, что же с Вами приключилось? Ведь после Вашего пленения, о Вас ни слуха, ни духа. А в Вестнике Коммунизма тогда написали, что Вы были расстреляны за мятеж и подстрекательство к восстанию. Я даже не знал, о чем и думать.
  - Что обо мне писали в Вестнике, все ложь, - через некоторое время откликнулся Зарубицкий. Воспоминания, вдруг, нахлынули на него, как и усталость, с новой силой. Он успел несколько раз отхлебнуть горячий чай, прежде чем заговорить опять.
  - Когда провалилось наше общее дело и меня все-таки поймали, то отправили на Площадь Революции, где, как тебе известно, больше всего наших сторонников было. Все публичная показуха для тупых дураков. Меня там пытали, избывали опытные и плохо поддающиеся моему влиянию охранники. Один раз даже привязали на несколько дней к столбу в центре станции. Так, для примера. И оставили без еды и питья. Скорее всего, Москвин хотел выпытать у меня мольбы о прощении. Но он ошибся. Он всегда на мой счет ошибался, думая, что я преданный делу соратник. Я не сдался. Я не проронил ни слова. Все это время копил силы, чтобы в нужный момент выжать максимум из своих способностей. И я своего добился.
  В тот самый день, когда они повели меня на расстрел в тоннель к Курской, я сделал это. Я овладел разумом нескольких солдат, и они перестреляли друг друга прямо там, на месте моей не состоявшейся казни. Прямо в тоннеле. И пока они сражались, я ушел. Ушел к Курской. Один, со связанными руками и в кромешной темноте. Ушел, так как боялся, что со станции прибегут еще люди. И ушел, надо сказать, совершенно целым и невредимым. Без каких бы то ни было царапин.
  - Откуда же этот? - Антип указал на лицо Зарубицкого.
  - Шрам? - Тот потрогал увечье рукой и продолжил: - После этого меня покинуло везение. Тоннель как будто бы ждал меня. У меня сложилось впечатление, что он стал длиннее. Во много раз. Я устал считать шпалы. Устал слушать собственный пульс. Часа два я, наверное, шел по тоннелю, но он все не кончался. Мне, с моими-то нервами, стало страшно. Понимаешь, Антип, действительно страшно. Я пытался бежать, но несколько раз так упал, что чуть не размозжил себе о шпалы голову. Тогда я сел, чтобы отдохнуть и тут пришел он. Путевой Обходчик.
  - Но это невозможно! - в ужасе возразил Антип. - После встречи с ним никто не выживает! Свет его фонаря убивает смотрящего на него.
  - Откуда же тогда слухи? - спокойно улыбнулся Рваный. - Откуда люди знают о нем? Ты уж извини, Антип, но я не умер. Завидев фонарик, я не смог убежать. Я пытался, но не мог. То ли ноги устали до такой степени, то ли какая-то неведомая сила приковала меня к месту. Не знаю, но встать я не мог. Я сидел и с ужасом наблюдал, как фонарик приближается ко мне. Я не мог отвести взгляд. Свет этого фонаря завораживал. Он не бил, как свет обычного фонарика, лучом. Он рассеивался и освещал все вокруг каким-то бледным светом, еле выхватывая из темноты тюбинги, рельсы со шпалами, провода и фигуру в саване с простертой вверх рукой.
  Человек подошел и присел возле меня. Тогда я смог разглядеть его лицо. Человеческое лицо. Вернее лицо глубокого старика. Высохшее и какое-то полумертвое. Только глаза светились из под капюшона таким же бледным светом, как и фонарь в его руке.
  "Что ты ищешь?" - задал он свой вопрос и от его голоса у меня побежали мурашки по телу. Легкий, свистящий, как дуновение ветра в перегоне, и вонзающийся в голову, словно каленое железо, от чего восприятие окружающего расплывается с каждым его звуком.
  "Дорогу" - Вдавил я из себя. Он прищурил свои странные светящиеся глаза и спросил еще: "Куда?"
  "К спасению" - пробормотал я, но он не унимался: "К спасению кого?" "Себя" - опять сказал я. Тогда он изменился. Его лицо исказило яростью. Он резко вытянул руку, и фонарь коснулся моего лица. Я чуть не умер от той боли. Такой боли, которой я еще не испытывал. И пока я хватался за лицо, царапал его и выл от боли, старик яростно прошипел:
  "Не туда ты идешь, человече! Не туда! Не себя тебе спасать нужно! А все, что вокруг! Людей и землю! Их нужно спасать. И это тебе метка. Чтобы помнил"
  Он исчез. Не сразу, а как-то постепенно. Растворился во сне каким-то дуновением ветра. Вздохом. А я еще долго лежал в темноте и пытался унять боль, что он мне подарил. Иногда проваливался в сон, хотя какой это сон, иногда просто лежал, рассматривая возникающие перед глазами узоры. Наконец, когда боль утихла, я пополз вперед, к Курской, цепляясь за шпалы связанными руками. Потом потерял сознание, так и не добравшись до станции. А не добрался-то всего какой-то километр. Скоро меня обнаружили патрули с Курской и
отнесли в лазарет. Вот так вот, Антип. Вот так.
  И вот, пока я лежал в лазарете. Весь перевязанный, в бинтах. Я понял одно. То, что этим увечьем он спас меня от гибели. От людей, которые затем приходили на Курскую и искали меня. Этим он позволил мне спастись, раствориться, исчезнуть для всех, кто когда-либо меня знал.
  Он мне помог! Понимаешь? Нет, Антип. Ничего ты не понимаешь. Он помог мне в расчете, что я помогу ему. У меня было время подумать, пока лежал в лазарете, и эти его слова... В общем, они засели мне душу.
  Я всегда стремился делать все для себя. Только для себя одного. Получал знания, устраивал мятеж. Все для себя. И это не правильно. Надо спасать все, что вокруг. Всех, Антип, кто вокруг. И для этого надо всех объединить. Для того, чтобы всем вместе взяться за спасение того, что осталось. И для этого я пришел сюда, чтобы начать свое дело здесь. Ведь понимаешь, Антип, если все получится, то такая военная машина, как коммунизм, в моих руках, подомнет под себя все остальное метро. И мне не важно, сколько для этого должно погибнуть недовольных. Совершенно не важно. Ведь для жизни большинства, я готов пожертвовать всеми остальными. Теперь понятно?
  - Я всегда восхищался вашим великим разумом! - с блеском в глазах проговорил Лыков. - Я даже не верил в то, что писал "Вестник Коммунизма". Я всегда ждал и надеялся...
  - Ладно, - прервал его Зарубицкий, - проехали. Теперь слушай меня, Антип, внимательно. Сейчас. Прямо сейчас. Пока ночь. Я ухожу в Логово. Ты дашь мне двух бойцов. Эти, что есть сейчас, подойдут. Дальше. Завтра утром, ты с каким-нибудь умным официальным визитом лично идешь на Площадь Революции. Там собираешь всех наших. Пусть готовятся. Ко мне в логово пришлешь только Лазарева. Понял? Доктора Лазарева.
  - Ясно. Я все понял, Олег Викторович. А как же Вы? Даже до утра не посидите? Не отдохнете...
  - Нет. Слишком много ненужных глаз появится утром.
  Когда они уходили впятером со станции, любопытное лицо высунулось из пищеблока. А из кармана девочки выскользнул маленький темный комочек, которому было легко затеряться среди огромной, темной и пустой станции...