Тот, кто не может привязаться к какому-либо конечному пункту, к какому-либо моменту времени в будущем, к какой-либо остановке, подвержен опасности внутреннего падения.

Франкл В.

- Папа! Папа! – голос шестилетнего ребенка срывался на визг и был полон боли. – Мне больно! Помоги!
В кромешной темноте, озаряемой хаотически мельтешащими фонариками, было трудно что-либо разглядеть. Быстро мелькали фигуры, разбирая завал, произошедший, видимо, недавно, ибо разобрали совсем еще немного. Люди панически перемещались, перекладывая с насыпи, которой еще сегодня утром не было, камни, балки и арматуру, распределяя мусор равномерно вдоль стен тоннелей. Все это люди делали молча. Слов не было, и быть не могло.
Там в завале мог оказаться чей угодно близкий человек. И всем было страшно от мысли, что он кого-нибудь потеряет. Кроме крика ребенка, слышались стоны и стенания еще нескольких человек, но уже слабые, неузнаваемые и угасающие, как эхо..
Денис рвался туда. Рвался изо всех своих сил, всем своим существом желая раскидать обломки тоннеля самолично. Но его не пускали. Заставляли втроем стоять на месте и ничего не делать. Рыдать, лить слезы и проклинать себя за то, что утром своего шестилетнего сына опять отпустил с женой на ее работу. Это было общепризнанной практикой, когда детей брали с собой на работу либо отец, либо мать. Все зависело от сложности работы родителя. Но Денис все равно не мог отделаться от ощущения, что виноват во всем он. И только он.
- Паша! Паша! Подожди! Я сейчас приду, - кричал он, вырываясь, но сделать ничего не мог. Ему этого просто не давали, сжав со всех сторон, боясь, что он сделает какую-нибудь глупость. Почему именно в этот день она должна была работать? Почему не в другой? Почему?
Люди все также мельтешили вокруг, выхватывая светом фонариков из темноты лишь жалкие кусочки обвала. Время шло, и нескончаемые стоны и крики малыша начинали утихать. Наконец, кто-то догадался подкатить вагонетку с крупнокалиберным автоматом, на которой был прикреплен довольно мощный прожектор. Засиял свет и люди еще быстрей продолжили свои раскопки. А Денис принялся высматривать из-за своего окружения знакомое личико мальчика, который звал его, не переставая. Он обшаривал завал взглядом сантиметр за сантиметром, будто не хотел пропустить ни одной детали. И одна мысль билась в его безумной голове все это время – Оля не отпустила бы Пашку одного. Она бы непременно пошла с ним. Но верить в это не хотелось. Очень не хотелось.
И тут он ее нашел. Наполовину погребенной под камнями. С залитым кровью лицом и широко раскрытыми неподвижными глазами. А на груди камень… Дыхания не хватило и он, почти задохнувшись, выдавил из себя:
- Оля…
Все было предельно ясно. Слезы залили его лицо, заставляя захлебываться. Заставляя тонуть… Он закрыл глаза, до крови кусая губы, но детский голос вывел его из ступора.
- Пашка! Господи, Пашка! – с этими словами он раскидал троих державших его мужиков. Откуда взялись силы? Плача, подскальзываясь и спотыкаясь, он бросился к завалу. Туда, откуда доносились слабые детские крики.
Он его, наконец, увидел. Недалеко от матери. Ноги были завалены камнями. Он, бледный и напуганный, кричал, протягивая руки к бегущему на спасение отцу. Еще чуть-чуть, немного. Оставалось всего пара метров, когда гора камней опять осыпалась. Прямо на глазах Дениса увесистый камень размозжил голову его сына. И он еще долго стоял и смотрел, как скатываются более мелкие камешки к его ногам. Как люди вокруг разбирают завал, и слышал, как постепенно стихают чьи-то чужие глухие стоны и мольбы о помощи. Кому еще этот день смял и исковеркал судьбы?

Этот сон снился ему уже почти год, с того момента, как произошла трагедия, унесшая с собой жизни его любимых. Его единственный смысл в это дурацкой жизни.
Он сел с щемящим чувством в груди на жесткой деревянной койке. Обхватив голову руками, он попытался изгнать из своей головы ужасные события, но что-то плохо получалось. Единственное, что он смог сделать, это стереть со лба холодный пот и, включив слабое освещение, открыл верхний ящик тумбочки. Вытащив оттуда потертую бумажку, он расплакался.
Это был карандашный набросок. Не столь яркий и четкий, как старые фотографии, но все же. Гибкие, упрямые линии, чередуясь и пересекаясь, образовывали довольно правильный и правдивый рисунок. Оля с Денисом, обнявшись, держали на руках улыбающегося и довольного Пашку. Боже, как тогда они были счастливы!
После смерти матери единственным оплотом и любовью стала Ольга, поддержавшая его в трудные, одинокие времена. Когда он лишился единственного близкого и любимого человека. Когда он начал уже спиваться грибковым спиртом, который изготовляли здесь же, рядом с грибными плантациями. Когда одиночество привело к осмыслению его жизни, в которой смысла он не видел. И вот Ольга, поддержав его, взяв к себе и выходив, явилась своеобразным смыслом, и эта поддержка и дальнейшая их дружба постепенно перетекла в любовь. Любовь сильную и обоюдную, из которой был смысл уже строить семью.
И на семь лет, семь долгих лет, счастье и любовь поселились в его жизни. Через год появился Павел – еще одна искра, ради которой стоило и надо было жить. Ольга поочередно работала то на свиных, то на крысиных фермах, Денис выполнял все поручения начальника станции. То ходил в дозор, то по каким-нибудь важным делам мотался либо на Семеновскую, либо на Бауманскую.
Как-то, наверное, в середине этого семилетнего счастливого цикла их совместной жизни, они приняли дома одного путника, которого в пути покалечило какое-то чудовище. Он-то и оказался художником. И он заплатил им за помощь этим чудесным, сказочным рисунком. Где любовь и счастье, Ольга и Павел, другой, совершенно другой Денис. Они остались навсегда. Навсегда с ним. Этот рисунок, словно светлый и чистый образ, словно лучезарная и чудодейственная икона, спасал его от забытья, от растления и полного краха.
Сильно помог и начальник станции, взяв его под свое крыло и забросав работой. Иной раз Денису даже сны переставали сниться, на столько сильно выматывало его выполнение заданий.
Метро, как судьбоносное нечто, вершило судьбы каждого отдельного человека. И никто наверняка не знал, что ему уготовили тоннели, в конце которых света явно не было. Как и надежды. Впрочем, надежда была. Просто на жизнь. Надежда, что за следующим поворотом не поджидает тебя верная смерть. На все остальное – нет. Вряд ли. Люди еще помнили старый мир, помнили чистое небо и свежий воздух, помнили и воду, которую сначала не надо было изучать счетчиком Гейгера. И тем смешнее им становились домыслы и надежда некоторых личностей, что тот старый мир вернется. Они отлично понимали, что этого не случится никогда. По крайней мере в обозримом будущем. Этому миру не кому помочь, да и не чем. Все знания, что накопили люди за тысячелетия их истории, исчезли, растворились в просторах времени, как исчезает и растворяется самое любимое в жизни. А те крупинки знаний, что еще ухитрялись добывать и сохранять люди, не могли им помочь поднять мир из пекла, как не могли помочь очистить воздух и воду в глобальном масштабе. Люди новой эры, которые рождались в метро, уже словно сказки слушали истории о старом мире. Воспринимали рассказы старожилов, как нечто эфемерное, сказочное и вряд ли когда-либо бывшее. Тысячелетий истории как не бывало. Прошлое не вернуть, думал Денис, случилось ли это год назад или тысячелетия.
И в утверждение, что время лечит, Денис не верил. Его-то оно не вылечило. Он, как и прежде, каждую ночь просыпался в холодном поту и счастливым семейным рисунком успокаивал себя. Смачивал, как рану, свое чувство вины, и, занятый делами, на время забывался. Что могло быть хуже вот так вот проживать свой век?
Он убрал рисунок и выглянул из «квартиры». Теперь она представлялась ему огромной и пустой, хотя не так давно места в ней едва хватало им троим. Посмотрев на время, он присвистнул. Пять утра. Что-то рановато он сегодня проснулся.
Вчера, после доклада начальнику станции, их отпустили по домам. Сегодня, наверное, опять вызовут. В то, что эта история закончилась, Денис почему-то не верил.
Он взял чайник и отправился к костру в центре зала, за которым сидело пять мужчин. Двое ему были хорошо знакомы. Алексей и Рваный пили чай, внимательно слушая рассказ кого-то из тройки. Самим им было запрещено рассказывать о случившимся, вот они и восполняли процесс общения, прихлебывая хороший горячий чай, произведенный где-то на ВДНХ.
- Что, тоже не спится? – спросил Рваный, когда Денис с чайником в руках шагнул в пятно света. Его левая щека, из-за чего его и прозвали Рваным, была изуродована шрамами, полученными когда-то давно. Когда и как, Рваный не рассказывал, да и Денис спрашивать об этом не стремился. У каждого должна быть своя печальная история, считал он. – Ну, давай, придвигайся к нам. Слушать будем, что интересненького нам гости с Семеновской принесли.
Денис подвесил над костром свой чайник и присмотрелся к рассказчикам. Обычные на вид мужики, ничем не выделяющиеся, только рюкзаки побольше, да баулы за спинами стоят. Торговцы, не иначе, и, очевидно проездом.
- Что новенького там, на Семеновской? – спросил Рваный. – Сами понимаете, хоть и соседи, а новости до нас последними доходят. Начальство не очень с нами откровенничает.
- Ну дней семь, наверное, мы там торговали. – начал один из торговцев. – И вот что я вам скажу. Странное там что-то происходит. У меня на странности-то нюх особый. Как бы не потеряли станцию-то. Много недовольных. Много. А начальство и сделать толком ничего не может. Мало того, что они троцкистов день через день гоняют, так еще с другого тоннеля чудовища полезли. Каждый день стреляли. Ей богу! Да и это-то еще не самое страшное. Что ни день, так кто-то либо погибает, либо сам себе смерть ищет. Но это, скажу я вам, не из-за чудовищ по-моему. Что-то странное там, на этой станции. Что-то или кто-то поселился там. Неспроста некоторые начали на стенки головой бросаться, да в петлю лезть. Ох, неспроста. Да люди-то все на вид здоровые. В общем, начальник их станции, Юрий Андреевич, кажется, вроде того… помощь вроде какую-то вызвал. Так что, скажу я вам, думаю, что здесь что-то интересненькое назревает.
- Ну, значит, нас сегодня точно к начальнику потащат, протянул Алексей. Ему так хотелось побыть с любимой, что, сразу было видно, он не на шутку огорчился. Ему и двадцати-то еще не было, а, как известно, в этом возрасте даже самые печальные краски становятся яркими. Особенно, если у тебя есть любимая девушка.
- Да, - протянул Рваный, - такое чувство, что чем больше мы хотим выжить, тем больше опасностей вокруг появляется. Как будто Бог нас сам в бездну толкает.
- Бог? Да кто ж его видел-то, Бога-то этого? Такое ощущение, что сейчас миром дьявол правит. А мы-то ему зачем? Правильно! Незачем! Вот он нас и уничтожает одного за другим. На земле-то Ад сейчас.
- Ну, -возразил Рваный, - для кого Ад, а для кого и самый что ни есть Рай. Вон химера очень даже прекрасно себя чувствует. Ей и ураган не ветерок. А кто вообще сказал, что мы единственный вид, который имеет право на существование? Если мы не нужны Дьяволу, тогда зачем он хоть кого-то из нас оставил в живых? Не… Не Бог тут виноват и не Дьявол. Мы! Люди. Было же все хорошо, так зачем нам надо было уничтожать друг друга? Да и вообще наш мир?
Медленное течение времени и неторопливой беседы прерывались звуками утра. Тускло зажегся красный свет, и из палаток начали выходить заспанные люди. Они сновали туда-сюда, приводя себя в порядок, и подходили к еще нескольким кострам, которые недавно разожгли, что бы приготовить пищу. Рабочий день начинался. Кто-то сейчас пойдет на свиноферму, кто-то на крысиные плантации, а кто-то крысиную ферму, которую организовали пока еще на их станции. Это были не обычные мелкие крысы, а те монстры, размером чуть ли не с человека, которые изредка нападали на станции, уничтожая все живое на своем пути. Просто охотники, во время обхода дальних перегонов и заброшенных помещений, как-то нашли выводок этих тварей. Совершенно слепых малышей. Они решили взять их с собой для эксперимента и дрессировки. Сразу обрезали зубы и создали несколько загонов. Надо сказать, что эксперимент удался, и превзошел все самые смелые ожидания. Кормили их грибами, и прирученные животные быстро плодились и набирали вес. И если первые животные еще были агрессивны, то их потомство уже было совершенно апатичным к человеку. Постепенно слава об их крысиной ферме достигла Ганзы и Полиса, и потянулись к ним челноки, затариваться мясом и шкурами. Как-никак, мясо было достаточно вкусным, а шкурам нашлось разностороннее применение, от шитья одежды, до обшивки деревянных коек.
Крысиная ферма была гордостью и достоянием станции. Ее заслугой перед прогрессом. Еще одним шагом к новому будущему, к будущему, которое люди обязаны построить, чтобы у человека нового времени было прошлое. Пусть простое и страшное, но свое, заслуженное, которым можно гордиться. Чтобы выросшие дети говорили – это мой отец или мать сделали. Это все благодаря им!
Денис с горечью улыбнулся. Это к нему не относится. Детей больше у него не было и вряд ли когда-либо будет. Он больше смотрел по сторонам, попивая чай, чем прислушивался к религиозному спору за костром. Это было не интересно. И на этот вопрос он для себя уже давным-давно ответил. Именно в тот день, когда погибла его семья.
Время подходило к шести. Люди уходили на работу, кто куда, и это броуновское движение, вроде хаотичное с виду, было совершенно осмысленным. Люди стремились выжить, сделать что-то и для этого работали по шестнадцать часов в день. Делая это не по принуждению, а по собственному желанию. Ибо лишь от них одних зависело, как будут жить они, их семьи, их соседи. Соседи, которые совершенно так же мыслили, с такой же целью шли работать. И на этом основывалось все на станции. И это была настоящая жизнь без оглядок и сожалений, без лишних, совершенно не нужных в условиях метро раздумий, без алчности и жажды выгоды. И это их станция.
В огромной доле заслуга этой сплоченности принадлежала начальнику станции, Алексею Ильичу, а также его заму по военно-оборонительной части Карпову.
Ильич, казалось, не отдыхал никогда. Он участвовал в жизни каждого человека. Из всех, практически трехсот людей, живущих на станции, за день он мог переговорить практически с каждым. Выслушивал проблемы, старался для всех найти решение. Ему было за шестьдесят, но выглядел он, невысокий, подтянутый, как минимум лет на десять моложе. Был в нем какой-то своеобразный стержень, который поддерживал и его и всех находящихся рядом. Он участвовал в судьбе каждого человека, вверенного ему жизнью. Тяжелой и изматывающей, а иногда и ужасающей.
На фоне переломных лет жизни в метро, когда все воевали со всеми, стараясь урвать себе кусок жизненно важного пространства, он взлелеял и вскормил союз с Бауманской и Семеновской. И так называемый Бауманский альянс, просуществовавший более пяти лет, принес свои плоды и, можно даже сказать, своеобразное спокойствие на Электрозаводскую. Семеновская защищала подступы с востока, отгоняла троцкистов и разных тварей, населяющих тоннели. Бауманская же, соответственно, от Ганзы и от Красной ветки, представляемой здесь опасной близостью со станцией Площадь Революции. А сама Электрозаводская подкармливала эти две станции, да еще хватало на торговлю с Ганзой, что, несомненно, повышало привлекательность Бауманского альянса для Ганзы, уменьшало риск нападения с этой стороны. Правда там еще оставалась Площадь Революции, откуда иной раз приходили достаточно мощные отряды, которые, благодаря договору с Ганзой, свободно проходили через Курскую радиальную и нападали на Бауманскую. Для Красной линии альянс был тоже достаточно привлекателен. Несомненно в плане близости от Красной ветки, кроме того, хорошо налаженное производство продуктов питания прямо-таки манило пролетариат, у которого явно не сложились первоначальные отношения с альянсом. И если бы альянс присоединился бы к Красным, то они бы владели достаточным военным преимуществом в этой части метро над Ганзой. Это в Ганзе прекрасно понимали, поэтому всячески сотрудничали с альянсом, предлагая тому в замен на продовольствие достаточно хорошие амуницию и оружие.
С другой, восточной стороны, ситуация складывалась тяжелее. Уже несколько лет подряд на Семеновскую нападали троцкисты. Они представляли довольно серьезную занозу в теле альянса, которая в течение нескольких лет тревожила и всячески беспокоила, зудела, так сказать, не причиняя особой боли, зато причиняла массу неудобств, связанных с расходами на оборонительную деятельность станции Семеновская. Мало того, что станция бросала в ход много людских ресурсов, так еще и боеприпасов затрачивалось многовато. Откуда брался народ на Партизанской, мало кто толком мог объяснить. Существовала гипотеза, что это якобы крайне военизированные пролетарии, которые, если верить истории, шли по пути Троцкого, бывшего чекистом и в дни Великой революции не гнушавшегося терроризмом. Именно поэтому они называли себя Троцкистами. И мирное решение данной проблемы было невозможно по определению. Существовало поверье, что людей троцкисты принимают с Красной ветки. Беглых преступников, каторжников, врагов народа, да и просто перебежчиков. Вроде как с Черкизовской шел тоннель до Щелковской и далее. А вот как они добираются со Щелковской до Партизанской, этого понять не мог никто, ибо участок между Первомайской и Партизанской был открытым, а Измайловский парк, по краю которого проходили пути, был крайне опасным.
Кроме того, из второго восточного тоннеля не так давно стали лезть твари. Откуда они там брались, неизвестно. Возможно, люди пропустили какое-либо боковое ответвление или шахту, забыв засыпать. Так что теперь Семеновской приходилось работать на два фронта.
Еще Алексе Ильич обустроил быт людей своей станции. В отличие от других станции, люди здесь жили не в палатках, а в хорошо сколоченных на одном из путей трех ярусных домиках. Доски добывали на поверхности, разбирая все, что плохо стояло. Кроме того он заманил к себе целую бригаду, куда входили электрики, сантехники, столяры и токари. Благодаря этому на станции всегда и все было починено.
А Карпов? Сергей Николаевич руководил населением станции по части охраны и обороны, как от внешних врагов, так и от монстров. Они все еще периодически просачивались в тоннели. Враги в виде замаскированных торговцев, а мутанты непонятно откуда. Он был одновременно и «в доску своим», и диктатором, которого не стоило ослушиваться, если дело касалось обороны станции или дисциплины. Он дружил со всеми, но и карал тоже всех в равной мере, причем, иногда очень жестоко.
- Денис, - отвлек его от мыслей голос Рваного. – Ты чего загрустил? Здесь вон какие истории о дальних станциях рассказывают! Заслушаешься! Хотя… - он немного подумал. – К черту. Уже надоело. Лучше ты прочитай чего-нибудь. – Он посмотрел еще раз на Дениса. – Давай! Пусть люди послушают. Это же ведь культура!
Денис писал стихи. И именно об этом просил сейчас Рваный. Прочитать. Излить, так сказать. Показать людям себя.
Этим он занимался еще с детства, с тех пор, когда мать на десятилетие подарила ему томик стихов какого-то Блока. С первых же строк стихи заворожили его, заставили окунуться в новые ощущения и переживания, которые описывал поэт. Это была сказка, только сказка в сопровождении песни, музыки его души. Так же хотелось жить, любить, верить и эту веру поддерживать. Где мать достала стихи, он не знал. Потом, через какое-то время, ему достался томик Пушкина, и все… Он начал пробовать сам, и у него, конечно, не сразу, а постепенно, год за годом трудов, начало получаться. И он писал обо всем, что видел, что чувствовал, что ощущал. И со временем, когда не стало матери и любимой семьи, когда он провалился в кошмар, когда убитый горем и снедаемый ненавистью к себе и к тому миру, где живет, он ими спасался. Стихами. Изливал в них свою душу, мысли и домыслы. Все, что накопило сознание за прошедшую жизнь. И это в какой-то мере помогало ему отвлекаться от прошлого. Заставляло размышлять, не давало забыться.
Перестав пить чай, он поочередно посмотрел на всех. Глаза челноков выражали любопытство и с интересом смотрели на Дениса. Он перевел взгляд на друзей. Рваный, сморщив и без того безобразную рожу, кивал, а Алексей, отхлебнув чая, попросил:
- Пожалуйста, Денис! Мне всегда нравится, когда ты это делаешь. В смысле, когда ты их читаешь.
- Ну хорошо, уговорили, - сдался тот и, внимательно посмотрев на потенциальных слушателей, сказал: - только чур не перебивать.
- Бог нас упаси… - перекрестился Рваный и, Денис начал тихим голосом:

Когда останусь я один,
Дождик из глаз польется,
И даже Один, господин,
Печально усмехнется.
Хотя не верю я в него.
Богов на свете нету.
Печальней дома моего
Ты не найдешь на свете.
В завале сын, жена и смерть,
Ушли куда-то вместе,
И вот как хочешь, верь не верь,
Помешен я на мести.
На мести к жизни и всему,
Что связано с судьбою.
Как дальше жить, я не пойму,
Ведь нет вас здесь, со мною,
Со мною дождик лишь из слез,
А также куча монстров,
Не видно в небе больше звезд,
И люди, словно гости.
Так что мне делать без тебя
И дорогого сына?
Ведь в мире смерти лишь семья
Дает для жизни силы.
И дождик, дождик моих слез,
Пройдет неоднократно,
Я верю, что нашли вы мост
В тот старый мир, обратно.
Метро лишь только обелиск
Для нас с тобою, с сыном,
Один сплошной, безбрежный риск,
Где правит черт с кретином.
Лишь слезы слабости идут,
Как дождь небесный, чистый,
И лики ваши подождут
Еще чуть-чуть, я быстро…

Уставившись в костер, он не заметил, какая тишина вокруг наступила. Даже люди, собирающиеся на работу, и те побросали все и обступили костер, внимательно вслушиваясь в каждое слово. Для каждого была знакома сия картина, каждый кого-то потерял. Когда и где, неважно. Но это случилось с каждым в этом извращенном, нелепом мире под названием Метро.
Когда Денис закончил, тишина спала и люди начали расходиться. Всем надо было  куда-то.
- Ты нам еще этого стиха не читал, - заметил Рваный.
- Я его еще никому не читал, - ответил Денис. – Он новенький, недельной давности.
- Да, друг, умеешь ты наводить тоску, - протянул один из челноков. – Дай пожалуйста запишу. Я думаю, людям в большом метро понравится.
- Ну, не знаю… - начал, было, он, но Рваный перебил его.
- Да, ладно! Чего артачишься? Дай людям послушать! Пусть тоже смогут прикоснуться к вдохновению. Хотя бы раз в своей гребанной жизни.
Денис опять сдался и диктовал в течение получаса свой стих челноку, пока тот медленно и коряво выводил на бумаге его строки. Разговор меж тем продолжался. Один из челноков, прищурившись, сказал:
- Знаете, где-то в Измайловском парке коза живет…
- Да ну! – перебил Рваный. – А что с ней-то не так? Ну, я, конечно, понимаю, что в Измайловском парке теперь не всякая коза выживет. Но просто коза…
- Просто, да не просто! – ничуть не обидевшись на подколку, продолжил челнок. – С виду коза, как коза, только вот есть в ней одно необычное и, причем, очень полезное свойство. Говорят, что она молоко дает, которое от радиации излечивает, да мутации снимает, как какую-то проказу.
- Неужто уже были прецеденты? – изумился тот же Рваный.
- Мне это не известно. – Отрезал челнок. – Также говорят, что словить ее не просто. Ну, во-первых, Измайловский парк, сами понимаете. Говорят, что там даже деревья и те в чудовищ превратились, да и вообще, чего там только нету теперь. Во-вторых, скачет она довольно резво. Не каждой вагонетке за ней угнаться – следы мутации так сказать. Да и ходят вместе с ней несколько здоровенных козлов. Говорят, будто бы меж их рогов пламя постоянно горит. А глаза-то свирепые и злые, словно у демонов.
- Чушь какая-то, - пробормотал Алексей, наблюдая, как другой челнок записывает за Денисом.
- Чушь-то, конечно, чушь, - согласился рассказчик, - только вот, как же хочется обзавестись той козочкой, да начать разводить ее. Вот сколько вакцины бы тогда было! Это же неимоверное богатство.
- Ага, - ухмыльнулся Рваный, - а для того, чтобы ее разводить, тебе бы был необходим тот козел с огненными рогами. Как бы тогда был в этом случае? Рога бы ему спилил, что ли? Или водой бы поливал их всякий раз, когда они возгораются? Или же сам бы…
- Ладно, ладно, - пробормотал челнок, под зычный смех Рваного. – Понял я все, понял. Не дурак вовсе. А вот эта история как? Говорят, сталкеры где-то на дальней станции ребенка нашли. Будто бы ребенок этот жил там долгие годы один, питался вроде как крысами. Как выжил, непонятно. Да и не рассказывает он, как это сделал. А ведь сделал. Станция-то разрушенная, чудовища-то рядом практически находились, в нескольких перегонах, считай. А вот он, послушай, выжил. Как? Никто не понимает. А ведь всего лет восемь-девять. Не каждый сталкер в таких условиях долго протянет. А этот… Вот ведь как. Вот, значит, забрали его сталкеры с собой. И что оказалось? То, что этот ребенок мог управлять людьми. Сталкеры, за то время, пока его в Полис вели, успели меж собой пересобачиться, чуть ли не перестреляли друг друга, пока не осознали, что это мысли и действия совершенно не их. Тогда, говорят, вырубили того ребеночка прикладом автомата и, уже без всяких проблем дошли. Оказывается мутантом он оказался. Только не внешнее проявление, а внутренне. Мутация это такая – на мысли, чувства и действия людей влиять. С тех самых пор ребеночек этот живет под внимательным оком Полиса. Говорят, исследуют его там. Вроде хотят, если не привить такую мутацию человеку, то хотя бы научиться тому, как он это делает. Во как бывает!
- Да! И бывает же… - протянул Рваный. – Я вот про козу-то не понял. Откуда вообще берется информация подобного рода? Что ни сказку или историю расскажут, так в жилах кровь застывает.
- Да, собственно, известно откуда, - издал голос третий торговец. – Говорят, что в том же Полисе книга такая есть, где сведения о всех новых животных собирают, то есть о чудовищах. Называется она – Черная Книга. Раньше это просто блокнот был, который какой-то сталкер писать начал. Но тот, вроде, погиб. Достался блокнот другому сталкеру и пошло-поехало. Писали, передавая блокнот из рук в руки, как завещание после смерти. Товарищ погибшего забирал его себе и продолжал, так сказать, дело. И так бы себе оно и шло, пока в Полисе не поняли, что это может породить кучу нелепых и глупых сказок. Взялись за дело профессионалы, так сказать, летописцы. И вроде как одного блокнота, решили они, будет маловато, чтобы описать всех животных, тфу ты блин, чудовищ. Так и создали толстенный фолиант, который покрыли черной кожей какого-то уже сгинувшего мутанта. И в ней остается еще много места. Вот там-то и про козу ту написано, и про ребеночка этого, вроде как, есть. Да и вообще, там много такого, что за всю свою жизнь в метро вряд ли когда-либо увидишь. Столько просто не успеть.
- Надо бы туда и наш экземплярчик занести, - шепнул Алексей Денису.
- Да уж, - согласился тот.
- Да уж, - в тон ему, только громче и обращаясь к челнокам, признал Рваный. – По ходу, интересная выйдет книжица. Такая своеобразная Черная Книга про новых животных… Тфу, заразился. Про тварей. Совсем как раньше Красная была, только про редких и только про животных. Во блин, шут на шуте и шутом погоняет. Зачем все это?
- Не, ты не прав, - заговорил первый челнок, который уже переписал у Дениса его стих. – Там про них подробно описано. Где живут, чем питаются, чем лучше пристрелить или взорвать. Да и можно ли вообще это сделать. Кстати, кроме описания, там есть еще и рисунки-наброски этих тварей. Полезная в наших условиях, я думаю, книжица.
- Да, возможно, ты прав. Будет очень интересно, а главное познавательно знать, кто тебя все-таки съел. Нет, что ни говори, а умереть все-таки лучше, так и не узнав, откуда, а главное от кого или от чего пришла смерть.
- Наверное, да, - пробормотал про себя Денис, вспомнив сразу спокойное лицо Ольги, смерть к которой пришла внезапно и со стороны, с которой она совершенно не ожидала.
Незаметно подошел Иваныч и бодрым выспанным тоном произнес:
- Ну что, братцы кролики, выспались?
- Почти… - за всех сразу ответил Рваный.
- Ну, тогда вам десять минут на променад и в семь ровно встречаемся у кабинета начальника станции. О-кей?
Челноки, поняв, что разговор закончен, поспешно засобирались. Может им еще удастся поторговать сегодня на Бауманской, ибо к вечеру они намерены быть уже на Курской, чтобы без лишних проволочек перейти на кольцевую. Иначе на ночь переходы закрываются. Наши тоже не стали долго прощаться с собеседниками, быстро допили почти остывший чай и, потянулись к кабинету, указанному Иванычем.

- Молодцы! Че еще сказать! Мо-ло-дцы! – Карпов, если так выразиться, был несколько расстроен результатами их вылазки. И совершенно не собирался этого скрывать. – Кого вы мне привели?
- Никого, - уверенно ответствовал Иваныч, не скрывая своего удивления.
- Это сейчас, - заметил тот, - а вот, когда спадет мороз, вся эта шайка будет у входа на нашу станцию. Не сомневайтесь! И что мне тогда прикажете делать?
- Но ведь гермоворота… - попытался высказаться Денис, но Карпов не дал ему это сделать.
- Гермоворота? А что они смогут если, как вы говорите, та тварь рушит стены одним взмахом своих лапищ? Интересно, куда они улетят, эти ваши гермоворота, когда оно и, кстати, возможно не одно такое, придет сюда. К Семеновской улетят? Или куда дальше?
- Ладно, Николаич, не заводись, - попытался успокоить Карпова начальник станции, но тот, казалось, уже вышел из себя.
- Как, не заводись? Ну вот как? Вся оборона этой станции висит вот здесь! Здесь, понимаешь? – с этими словами, он похлопал по своей шее. – Я ведь должен предусмотреть все варианты развития событий. Все! И особенно самые плохие. И теперь, что мне прикажешь, Ильич, делать? Завалить единственный выход наверх со станции? Господи, если бы все так вот просто решалось…
- Думаю, до этого не дойдет, - ответил Ильич, и продолжил. – Успокойся, Карпов! У нас есть еще время до конца холодов! Что-нибудь придумаем. Не сомневайся! Вот это человек нам в этом поможет. – Он указал на единственного в помещении незнакомого Денису человека. Этот человек был высок, широкоплеч и мускулист и, откровенно говоря, чем-то смахивал на шкаф, большой и тяжелый, который они недавно разбирали на поверхности. Серые, холодные глаза смотрели из под тяжелых бровей. Они, казалось, пронзали насквозь все, на что смотрели. Лицо разрезали четыре крупных шрама, что говорило о том, что в бою с тварями он уже побывал, причем, скорее всего,  неоднократно и вышел из него победителем. Длинные с проседью волосы прикрывала танкистская шапочка, на которую были еще натянуты летные очки с большими круглыми стеклами. Он сидел в дальнем углу кабинета и внимательно слушал говоривших. Сначала о том, как те нашли склады, потом, как появились паукообразные твари, а далее весь спор по тексту.
- Полковник Гром, - представил Иваныч незнакомца, - Вадим Игоревич. Прошу любить и жаловать! С самого Полиса к нам прибыл. Правда, проездом. И нуждается в нашей с вами помощи. Прошу, Вадим Игоревич.
- Гром, просто Гром. – сказал полковник, поднявшись. Его голос, казалось, раскатами прошелся по помещению. – Я представляю Полис, а именно организацию, занимающуюся безопасностью от различных угроз всего метро в целом. Вы, конечно же, понимаете, что идет война. Начавшаяся уже давно и идущая долгие и долгие годы. Война против нас, против выживших, против всего метро в целом. И война, которая не может быть нами проиграна. Ибо это будет конец всему. Так вот. Если внешняя угроза просочится на вашей станции, или же на Семеновской, скажем, то вероятность проигрыша этой войны для всего метро существенно повышается. Так вот. – он опять сказал - Так вот – мелькнуло в голове у Дениса. – Моя организация занимается истреблением таких угроз в зародыше, пока есть еще возможность хоть что-то сделать. И боремся мы за каждую станцию до последней возможности, ибо, с потерей каждой станции, жизненно важное для людей пространство сокращается.
Вашу ситуацию я считаю таковой. И вам я помогу, но позже, ибо пришел я сюда из-за Семеновской. Там сейчас наиболее критическая ситуация. Троцкисты, твари и еще непонятно что. Начальник станции запросил Полис о помощи. Естественно, все ваше руководство в курсе этого. – он широким жестом указал на Алексея Ильича и, тот кивнул. – Они тоже всеми своими силами готовы помочь станции, входящей в состав альянса. Все, что я думаю по-поводу этих угроз, сообщу по пути на станцию, а сейчас, хочу поблагодарить вас, - он обвел взглядом четверых друзей, - что вы вызвались помочь и мне и людям с Семеновской.
Друзья удивленно переглянулись, пытаясь понять почему, откуда и куда это идет. То, что они не в курсе того, что они «вызвались» в помощь, было видно невооруженным взглядом. Гром поднял на Ильича глаза и тот, засуетившись и закашлявшись, заявил:
- Я с ними, Гром, еще об этом не разговаривал. Дал им отдохнуть после их вчерашнего похода. Терпел, так сказать, до последнего, до совещания. Ну вот, поскольку вы об этом уже объявили… Ну что, ребята, согласны?
Собственно говоря, возражений не последовало, единственно, все были, мягко говоря, в ступоре от такого неожиданного заявления.
- Отлично! – потер ладони начальник станции. – Тогда, Гром, ваш непосредственный начальник на время оказания помощи Семеновской. Все его приказы и распоряжения рекомендую выполнять незамедлительно и беспрекословно. Помните, что судьба не только жителей Семеновской на волоске, но и Электрозаводской, и так далее по цепочке. Естественно, Полис имеет свои интересы в этом вопросе, но, ребята, извините, это вопрос уже чисто дипломатический, так что…
- Нас он не касается! – закончил за него Рваный, широко улыбнувшись. – Так, когда выступаем, господин начальник? – спросил он у Грома.
Тот надолго задержал взгляд на Рваном, как будто, рассматривая его черты, пытался вспомнить что-то важное, но, видимо, махнул рукой и медленно протянул:
- Если ничего серьезного не случится, то завтра утром. Собираемся у восточного тоннеля. Там уже ждет дрезина с крупнокалиберным пулеметом и несколько цинков с патронами к нему. А также пара сумок с патронами для калашей ящик с гранатами – так на всякий случай. Рекомендую почистить свои АКашки основательно, не то заклинит. Я думаю, нам все-таки придется завалить оба восточных тоннеля на Семеновской. Чуть позже Алексей Ильич пришлет на подмогу еще нескольких добровольцев. (в этом месте Денис чуть не поперхнулся) И, как справимся с этой, так сказать, миссией, то непременно займемся вашей проблемой. Ну, если всем все ясно, тогда до завтра. Убедительная просьба не опаздывать.
Все стали подниматься со своих мест, задвигая свои табуретки под стол, как раздался звонок. Раскатами старого будильника трещал телефон. Ильич неуверенно покосился на него, а Гром сам подошел и снял трубку.
- Электрозаводская, - гаркнул он в нее. – оттуда, вместе с громким паническим голосом понеслись звуки стрельбы и крики людей. Чем дольше Гром слушал, тем каменнее становилось его лицо. – Все понял. Ждите. Мы уже едем! – и повернувшись ко всем, произнес: - На Семеновской прорыв! И эвакуация людей…