Ну, посмотрим, чем закидают.
Последняя мелодия.
Я люблю сидеть здесь и слушать его. Каждый вечер прихожу сюда, сижу на краю крыши и просто смотрю на небо до самого рассвета. Звезды здесь редко выглядывают сквозь тучи и облака. Так, наведываются в гости по четыре штуки в ночь, да и все. Небо часто черное, совсем-совсем. Не как тогда, давненько, когда Город был еще живой и веселый. Тогда, помню, его огни освещали ночное небо розовато-желтым светом, от которого сразу становится тепло на душе, и было похоже, что вот-вот запустится очередная партия праздничных фейерверков. Словно не Город освещает небо, а оно само дарит ему частичку своего мягкого люминесцентного света.
Плоские крыши зданий подо мной блекло-голубого цвета. Луна неяркая. Она тоже какая-то странная с тех пор. Холодная, мрачная, старая. Не хватает сил освещать всю землю и волей-неволей приходится довольствоваться маленьким голубым ореолом вокруг ее пасмурного диска. А может, там тоже был Судный День, и она уже давно мертва?
А вот и он, мой постоянный гость. Стоит на верхушке Девичьей Башни и о чем-то вспоминает. Как-то я у него спросил, почему именно это место, и он мне рассказал свою историю, довольно печальную. Говорил, что всю жизнь был несчастным. Любил одну прекрасную девушку, сильно любил. А когда она радостно сообщила ему, что беременна, то от внезапно навалившейся на плечи ответственности эта сильная любовь начала казаться ему глупой страстью. Он настаивал на аборте, но девушка отказывалась. Расстались. А когда она родила чудесного малыша, то он вдруг понял, что ошибался, что любит ее и сына, по-настоящему любит. Все время приходил к ней, просил показать ребенка - не давала. Всячески старался обеспечить их всеми средствами, хотя мать сама достаточно зарабатывала. Когда, наконец, отношения сдвинулись с нуля, он был счастлив. Однако уверенность в победе вновь сыграла над ним злую шутку. И он до сих пор проклинает тот день, когда пьяным забрал трехлетнего сына на своей машине на рыбалку, а при возвращении попал в аварию. Погибли трое. А он остался жив. Мать держала на руках мертвое тело сыночка и рыдала. А ведь она в первый раз разрешила ему взять сына. В первый и последний.
Та женщина бросилась с того самого места, где сейчас стоит он. Бедняга, до сих пор надеется, что она придет к нему и простит его. А ведь сам виноват... Сам виноват.
Хотя какое мне дело до людских слабостей? Это не мои заботы.
Моему другу, наверно, холодно. Хотя, как знать. Я не спрашивал его об этом. Мне всегда хотелось узнать, что это за чувство, когда тебе холодно, или ты голоден.
Легкий ветерок чуть слышно гудит в ушах, но я его не чувствую. Темные улицы внизу пустеют. Былое оживленное движение застыло, на миг остановившиеся машины проржавели, асфальт потрескался, на уцелевших зданиях не осталось стекол, и ветер пронизывает пустые квартиры насквозь, шарит по всем углам мертвых комнат, гудит в оконных проемах машин и домов, с шумом вырывается из щелок навсегда закрытых дверей. Это Город дышит.
У него есть свои воспоминания, свои взгляды на все творящееся, даже судьбу моего друга из Девичьей Башни. Каждую ночь он изливает мне свою душу. Временами горько плачет, закрываясь от чужих взглядов и попыток успокоить его, совсем как ребенок. Не говорит, почему плачет. Тогда протяжные стоны и всхлипы наполняют эти мертвые улицы, плачет каждый ржавый и искалеченный остов автомобиля, каждый черный оконный проем внемлет его горю, даже облака рассеиваются, обнажая бесчисленные звезды, чтобы утешить, успокоить Город.
Иногда он рассказывает мне разные истории из своей прошлой жизни. И меня уносит в те времена, когда в солнечный весенний день по мощеным аллеям прогуливаются мамы, медленно толкая перед собой разноцветные детские коляски, когда в тени между деревьями на пустой скамеечке целуется молодая влюбленная пара. Пока он рассказывает, улицы для меня вмиг оживают, наполняясь повседневной суетой, воздух пробуждается, наполняется щебетаньем воробьев и воркованием горлиц, шумом фонтанов, тихим гомоном людей в парках, веселым детским визгом и смехом. Город помнит из прошлой жизни только прекрасное. Не осуждаю я его (может, это и хорошо), ведь, как-никак, он – дело рук Человека.
Сейчас он поет мне песню. Нет, это даже не песня, а музыка. Где-то я уже слышал ее. Помнится фортепиано. Нотки падают как капли дождя - часто, неравномерно. А настроение не веселое, но и не печальное. Размышления.
Город часто вспоминает последнюю зиму, когда круглые минареты были покрыты толстыми шапками снега. Белая снежная пелена абсолютно не увязывалась с остроконечными арками окон, с полукруглыми куполами мечетей, мощеными улицами, где даже булыжник напоминал только о красноватом небе над головой и летнем зное. И когда сам стиль и внешний вид построек говорили только об этой жаре, с каменных карнизов и навесов свешивались длинные белые сосульки. Город печально улыбается.
Город страдает. Нет у него больше хозяев. Те, кто выжили, влачат свое жалкое существование в подземельях. Жалкое не потому, что они мне не нравятся, и я сравниваю их жизнь с крысиной. Мне их жалко, действительно жалко. Иногда по ночам выходят на поверхность по трое – те, кто называют себя сталкерами – шарят по окрестностям в бессмысленных поисках, и снова возвращаются под землю, Домой. Интересно, хочет ли Город на самом деле, чтобы люди вернулись в свой настоящий дом? Почему не очищается от нечисти, разводящейся в темных переулках и заброшенных подвалах? Как-то я спросил у него. А он мне снова показал былую жизнь, полную любви, доброты и ласки, полную жизни. Да, хотел сказать, что лучше бы люди сразу погибли в тот кошмарный день, потому что этого больше нет. Заблуждается бедный мой Городок. Люди не изменились. Просто так было надо.
У меня есть свирель. Старенькая, которая совсем недавно сделала то, для чего была предназначена. Все время ношу ее в кармане. Я подношу ее к губам, и мои пальцы беззвучно пробегают по ее гладко отполированной поверхности. Она звучит в моем воображении. Музыка ее торжественна и грозна. Мир раскалывается. Земля уходит из-под ног, тяжелые многоэтажки превращаются в легкие декорации, рушась друг на друга, зарывая под своими обломками Город. Каспий бушует, гоняя сумасшедшие волны на перевернувшуюся землю. Гул раскалывающейся земли смешивается с воем урагана и взрывами. И за короткий миг на Земле не остается камня на камне.
А здесь все тихо. Легкий ветерок чуть слышно гудит в ушах. Город молчит.
Моя свирель больше никогда не зазвучит. Однажды она уже заиграла.
Отлично помню этот день. Я стоял тут же, на краю крыши. Был апрель, и весеннее солнышко грело Город мягкими теплыми лучами. Было тепло, все уже сбросили с себя толстую зимнюю одежду, гуляли в ветровках и свитерах. Я всех вижу как на ладони. Вот, бабушка Лейла вышла из дома и маленькими шажками пересекла свой небольшой дворик. Тяжело ей ходить, вот попросила соседского мальчика в синей кепке купить ей хлеб и молоко.
– То, что в таких вот белых пакетах бывает, сынок, – она показала дрожащими руками размер обычного литрового пакета и отдала деньги мальчику. Во взгляде того хоть и чувствовались неохота и недовольство, но он улыбнулся и побежал в магазин, который располагался в следующем квартале.
А вот и Рустам бек в своем джипе. Мужик суровый, вылез из машины и почти одновременно начал огрызаться на худого человека в черном костюме. Тот склонил голову вниз, а Рустам уже сорвался на яростную брань.
Я кивнул, поднес свирель к губам и набрал воздуха в легкие. Зло вот-вот перевесит в этом мире. Тут у босса зазвонил телефон и он со злостью достал его из кармана. Жена. Я стоял и смотрел, как он осторожно, подбирая слова, говорит с ней, чтобы не сорваться и не сказать ненужное от злобы на подчиненного. Мои весы не двинулись.
Где-то далеко в глубине города несколько подростков игрались с собакой. Им было весело. Один крепко держал бездомную собаку, оседлав ее, а второй привязывал к хвосту фейерверк. Смешки и крики метались по воздуху.
Весы еле заметно шевельнулись. Я снова поднес свирель к губам. Я ждал. Предупреждать – не моя обязанность. Мое дело – играть.
Подожгли и запрыгали прочь, скрывшись за ближайшим углом дома и с интересом наблюдая со стороны. Секунду животное в непонимании и страхе озиралась по сторонам, виляя тяжелым хвостом. А затем фейерверк взорвался, собака завопила от боли и страха. Шерсть на хвосте обгорела. Животное неслось по двору как сумасшедшее, а затем, обезумевшее, скрылось из виду.
Весы дрогнули, и я заиграл. Торжественно, грозно. Расставив ноги в стороны, прижав крылья к спине, я стоял на самом краю крыши и играл свою любимую музыку, в первый раз, - песнь Армагеддона.
Город снова напевает мелодию, а я сижу на крыше и слушаю. На этот раз другую. Тоже где-то слышал. Фортепиано. Здесь нотки похожи на глубокий вздох, который люди делают, чтобы растворить печаль и тяжесть, застрявшие комом в горле. Недоконченные мысли, грусть и надежда. Вздох.
Последняя мелодия.
Я люблю сидеть здесь и слушать его. Каждый вечер прихожу сюда, сижу на краю крыши и просто смотрю на небо до самого рассвета. Звезды здесь редко выглядывают сквозь тучи и облака. Так, наведываются в гости по четыре штуки в ночь, да и все. Небо часто черное, совсем-совсем. Не как тогда, давненько, когда Город был еще живой и веселый. Тогда, помню, его огни освещали ночное небо розовато-желтым светом, от которого сразу становится тепло на душе, и было похоже, что вот-вот запустится очередная партия праздничных фейерверков. Словно не Город освещает небо, а оно само дарит ему частичку своего мягкого люминесцентного света.
Плоские крыши зданий подо мной блекло-голубого цвета. Луна неяркая. Она тоже какая-то странная с тех пор. Холодная, мрачная, старая. Не хватает сил освещать всю землю и волей-неволей приходится довольствоваться маленьким голубым ореолом вокруг ее пасмурного диска. А может, там тоже был Судный День, и она уже давно мертва?
А вот и он, мой постоянный гость. Стоит на верхушке Девичьей Башни и о чем-то вспоминает. Как-то я у него спросил, почему именно это место, и он мне рассказал свою историю, довольно печальную. Говорил, что всю жизнь был несчастным. Любил одну прекрасную девушку, сильно любил. А когда она радостно сообщила ему, что беременна, то от внезапно навалившейся на плечи ответственности эта сильная любовь начала казаться ему глупой страстью. Он настаивал на аборте, но девушка отказывалась. Расстались. А когда она родила чудесного малыша, то он вдруг понял, что ошибался, что любит ее и сына, по-настоящему любит. Все время приходил к ней, просил показать ребенка - не давала. Всячески старался обеспечить их всеми средствами, хотя мать сама достаточно зарабатывала. Когда, наконец, отношения сдвинулись с нуля, он был счастлив. Однако уверенность в победе вновь сыграла над ним злую шутку. И он до сих пор проклинает тот день, когда пьяным забрал трехлетнего сына на своей машине на рыбалку, а при возвращении попал в аварию. Погибли трое. А он остался жив. Мать держала на руках мертвое тело сыночка и рыдала. А ведь она в первый раз разрешила ему взять сына. В первый и последний.
Та женщина бросилась с того самого места, где сейчас стоит он. Бедняга, до сих пор надеется, что она придет к нему и простит его. А ведь сам виноват... Сам виноват.
Хотя какое мне дело до людских слабостей? Это не мои заботы.
Моему другу, наверно, холодно. Хотя, как знать. Я не спрашивал его об этом. Мне всегда хотелось узнать, что это за чувство, когда тебе холодно, или ты голоден.
Легкий ветерок чуть слышно гудит в ушах, но я его не чувствую. Темные улицы внизу пустеют. Былое оживленное движение застыло, на миг остановившиеся машины проржавели, асфальт потрескался, на уцелевших зданиях не осталось стекол, и ветер пронизывает пустые квартиры насквозь, шарит по всем углам мертвых комнат, гудит в оконных проемах машин и домов, с шумом вырывается из щелок навсегда закрытых дверей. Это Город дышит.
У него есть свои воспоминания, свои взгляды на все творящееся, даже судьбу моего друга из Девичьей Башни. Каждую ночь он изливает мне свою душу. Временами горько плачет, закрываясь от чужих взглядов и попыток успокоить его, совсем как ребенок. Не говорит, почему плачет. Тогда протяжные стоны и всхлипы наполняют эти мертвые улицы, плачет каждый ржавый и искалеченный остов автомобиля, каждый черный оконный проем внемлет его горю, даже облака рассеиваются, обнажая бесчисленные звезды, чтобы утешить, успокоить Город.
Иногда он рассказывает мне разные истории из своей прошлой жизни. И меня уносит в те времена, когда в солнечный весенний день по мощеным аллеям прогуливаются мамы, медленно толкая перед собой разноцветные детские коляски, когда в тени между деревьями на пустой скамеечке целуется молодая влюбленная пара. Пока он рассказывает, улицы для меня вмиг оживают, наполняясь повседневной суетой, воздух пробуждается, наполняется щебетаньем воробьев и воркованием горлиц, шумом фонтанов, тихим гомоном людей в парках, веселым детским визгом и смехом. Город помнит из прошлой жизни только прекрасное. Не осуждаю я его (может, это и хорошо), ведь, как-никак, он – дело рук Человека.
Сейчас он поет мне песню. Нет, это даже не песня, а музыка. Где-то я уже слышал ее. Помнится фортепиано. Нотки падают как капли дождя - часто, неравномерно. А настроение не веселое, но и не печальное. Размышления.
Город часто вспоминает последнюю зиму, когда круглые минареты были покрыты толстыми шапками снега. Белая снежная пелена абсолютно не увязывалась с остроконечными арками окон, с полукруглыми куполами мечетей, мощеными улицами, где даже булыжник напоминал только о красноватом небе над головой и летнем зное. И когда сам стиль и внешний вид построек говорили только об этой жаре, с каменных карнизов и навесов свешивались длинные белые сосульки. Город печально улыбается.
Город страдает. Нет у него больше хозяев. Те, кто выжили, влачат свое жалкое существование в подземельях. Жалкое не потому, что они мне не нравятся, и я сравниваю их жизнь с крысиной. Мне их жалко, действительно жалко. Иногда по ночам выходят на поверхность по трое – те, кто называют себя сталкерами – шарят по окрестностям в бессмысленных поисках, и снова возвращаются под землю, Домой. Интересно, хочет ли Город на самом деле, чтобы люди вернулись в свой настоящий дом? Почему не очищается от нечисти, разводящейся в темных переулках и заброшенных подвалах? Как-то я спросил у него. А он мне снова показал былую жизнь, полную любви, доброты и ласки, полную жизни. Да, хотел сказать, что лучше бы люди сразу погибли в тот кошмарный день, потому что этого больше нет. Заблуждается бедный мой Городок. Люди не изменились. Просто так было надо.
У меня есть свирель. Старенькая, которая совсем недавно сделала то, для чего была предназначена. Все время ношу ее в кармане. Я подношу ее к губам, и мои пальцы беззвучно пробегают по ее гладко отполированной поверхности. Она звучит в моем воображении. Музыка ее торжественна и грозна. Мир раскалывается. Земля уходит из-под ног, тяжелые многоэтажки превращаются в легкие декорации, рушась друг на друга, зарывая под своими обломками Город. Каспий бушует, гоняя сумасшедшие волны на перевернувшуюся землю. Гул раскалывающейся земли смешивается с воем урагана и взрывами. И за короткий миг на Земле не остается камня на камне.
А здесь все тихо. Легкий ветерок чуть слышно гудит в ушах. Город молчит.
Моя свирель больше никогда не зазвучит. Однажды она уже заиграла.
Отлично помню этот день. Я стоял тут же, на краю крыши. Был апрель, и весеннее солнышко грело Город мягкими теплыми лучами. Было тепло, все уже сбросили с себя толстую зимнюю одежду, гуляли в ветровках и свитерах. Я всех вижу как на ладони. Вот, бабушка Лейла вышла из дома и маленькими шажками пересекла свой небольшой дворик. Тяжело ей ходить, вот попросила соседского мальчика в синей кепке купить ей хлеб и молоко.
– То, что в таких вот белых пакетах бывает, сынок, – она показала дрожащими руками размер обычного литрового пакета и отдала деньги мальчику. Во взгляде того хоть и чувствовались неохота и недовольство, но он улыбнулся и побежал в магазин, который располагался в следующем квартале.
А вот и Рустам бек в своем джипе. Мужик суровый, вылез из машины и почти одновременно начал огрызаться на худого человека в черном костюме. Тот склонил голову вниз, а Рустам уже сорвался на яростную брань.
Я кивнул, поднес свирель к губам и набрал воздуха в легкие. Зло вот-вот перевесит в этом мире. Тут у босса зазвонил телефон и он со злостью достал его из кармана. Жена. Я стоял и смотрел, как он осторожно, подбирая слова, говорит с ней, чтобы не сорваться и не сказать ненужное от злобы на подчиненного. Мои весы не двинулись.
Где-то далеко в глубине города несколько подростков игрались с собакой. Им было весело. Один крепко держал бездомную собаку, оседлав ее, а второй привязывал к хвосту фейерверк. Смешки и крики метались по воздуху.
Весы еле заметно шевельнулись. Я снова поднес свирель к губам. Я ждал. Предупреждать – не моя обязанность. Мое дело – играть.
Подожгли и запрыгали прочь, скрывшись за ближайшим углом дома и с интересом наблюдая со стороны. Секунду животное в непонимании и страхе озиралась по сторонам, виляя тяжелым хвостом. А затем фейерверк взорвался, собака завопила от боли и страха. Шерсть на хвосте обгорела. Животное неслось по двору как сумасшедшее, а затем, обезумевшее, скрылось из виду.
Весы дрогнули, и я заиграл. Торжественно, грозно. Расставив ноги в стороны, прижав крылья к спине, я стоял на самом краю крыши и играл свою любимую музыку, в первый раз, - песнь Армагеддона.
Город снова напевает мелодию, а я сижу на крыше и слушаю. На этот раз другую. Тоже где-то слышал. Фортепиано. Здесь нотки похожи на глубокий вздох, который люди делают, чтобы растворить печаль и тяжесть, застрявшие комом в горле. Недоконченные мысли, грусть и надежда. Вздох.