|
Садгурис моедани
Гия, Николоз и Нино пришли на Текникури университети раньше, чем обычно: ровно за пятнадцать минут до начала занятий. Спешить им было некуда — времени ещё час-полтора, дрезины ходят часто — поэтому друзья решили в кои-то веки побродить по выставке, мимо которой обычно лишь пробегали.
Вся станция была превращена стараниями ни одного поколения учёных в настоящую кладовую знаний об искусстве минувших дней! И место выбрано было крайне удачно: на огромной, просторной станции не было ни колонн, ни будок дежурных, ни каких-либо других построек, и везде, насколько хватало глаз, стояли скульптуры из бронзы, гипса, мрамора. И ещё одним была удобна станция: светильники, подвешенные не высоко, под потолком, а низко, на кронштейнах, великолепно освещали экспозицию. Но впрочем, тут даже в полумраке было бы на что полюбоваться.
Чего тут только не было! Фигуры женщин, в основном обнажённые, что любопытно. (Когда Николоз замер у одной такой очень уж надолго, Нино его слегка стукнула, впрочем, больше в шутку). Величественные герои, воины и спортсмены прошлого! Диковинные животные! И многое, многое другое.
Между статуями были кое-где расставлены фарфоровые вазы; мимо них Гия каждый раз проходил с опаской — он даже представить себе не мог, сколько может стоить такая красота!
На стенах поверх невзрачной белой и чёрной плитки сотрудники Подземного Музея развесили картины и фрески знаменитых мастеров, роскошные ковры… Всё это долгие годы спускали с поверхности отважные сталкеры, всё это было дезактивировано, и потому не представляло никакой опасности. Да и будь оно радиоактивным, вряд ли бы жители метро решились расстаться со своим Музеем! Последним напоминанием о той великой эпохе, что безвозвратно канула в Лету.
И Гия, Нино и Николоз, обычные рабочие с окраины, с благоговейным трепетом прохаживались туда-сюда по узким проходам между экспонатами, пока не пришло, наконец, время продолжать свой путь, где они уже через пару минут снова должны были начать приобщаться к прекрасному и вечному Знанию.
* * *
Подземный университет был открыт Бесарионом Квиртия и Сергиа Иоселиани в 2019 году.
Правда, последний ещё не был им, да и сейчас не стал таковым в общенаучном понимании, хотя его и называли этим похвальным званием почти все в жилой части метро (ну, кроме заброшенных станций, конечно). Сергиа не успел до начала Конца света даже окончить последний курс Государственного университета! И поэтому для того, чтобы стать профессором, должен был бы заниматься наукой минимум лет двадцать, но… Катаклизм всё перевернул с ног на голову, в новых условиях и студент мог стать профессором.
Тем более, что в случае с Иоселиани причина была более чем простая: он оказался студентом-гуманитарием, более того — историком, представителем той дисциплины, которая пользовалась теперь наибольшим уважением. Социология, литературоведение, психология тоже, но с историей Сергиа повезло.
А как не повезло тем учёным мужам, которые имели несчастье заниматься другими науками!
— Спасибо вам, — сказал на первом собрании учёных председатель Совета Сабурталинской линии Бесарион Квиртия, — спасибо вам за то, что ночами не спали, тратили свои жизни, придумывая, как бы ещё сильнее испортить нашу планету! Поздравляю вас, господа химики — на Земле больше нечего отравлять. Поздравляю вас, господа физики — атомные бомбы строить больше не придётся!
И если бы в тот страшный День учёные промолчали, всё, возможно, было бы иначе… Но они сказали Старому Бесо:
— Мы не могли предположить, чем всё закончится. Мы просто занимались исследованиями!
— Вот оно как, — отвечал им тёртый жизнью солдат, пользовавшийся безграничным уважением многих жителей метро — но при этом совершенно седой от пережитого ужаса Удара и знавший цену своим словам, — значит, для вас ничего, кроме науки не имеет значения? На последствия, значит, плевать? Отлично, чёрт побери! Такие как вы приведёте мир к Четвёртой мировой, если сможете. Всех в камеры!
Старый Бесо был железным человеком, не менее непоколебимым, чем даже его союзник и помощник родом из Чехии Бронислав Дворжак, никакие мольбы не трогали его сердце. Всех учёных, науки которых хоть как-то повредили человечеству, хоть немного приблизили Чёрный день, заточили в камеры на недостроенном Государственном университете. С тех самых пор у гуманитариев просто не осталось конкурентов! К тому же, о них Старый Бесо был совсем иного мнения.
— А вот господа историки сослужат нам добрую службу, — говорил он на том же заседании, — они запишут для потомков историю того, как мы «дошли до жизни такой». И сохранят крупицы того, что ещё осталось.
Слова Квиртии не разошлись с делом: платформа станции Текникури университети историкам. И одним из этих счастливчиков был Сергиа Иоселиани.
Сперва его проект Университета не очень-то поддержали коллеги.
— Идея хорошая! Но где нам его разместить? — спрашивали они. — Самедицино университети и Церетели узки из-за колонн, а Делиси и Важа-Пшавела будут далековаты для студентов с других станций, плюс рядом с последней — тюрьма на Госуниверситете. Голосуем, господа!
— Важа-Пшавела!
— Церетели!
— Делиси, я тебе говорю, чёрт тебя дери!
— Пошёл в… Церетели! Самедицино всех впереди!
— Делиси, и не спорь! Самедицино! Важа-Пшавела! Церетели, твою мать! Делиси, и заткнитесь, господа!
— Тихо! — крикнул Старый Бесо. — Двадцать пять голосов за Делиси, тридцать — за Самедицино университети. Семь голосов за Церетели, пять — за Важа-Пшавела. Господа, миритесь! Церетели, Текникури университети и Делиси пойдут под Университет. Самедицино университети — под Музей!
— Браво! — раздались крики недавних оппонентов, явно обрадованных решением Старого Бесо. — В служебных помещениях строят жилые комнаты, а в переходе будет хранилище.
— А мы стулья в вестибюле прямо среди коробок поставим, — отвечал невозмутимо Сергиа.
— Нет в метро стульев. Да и были бы — что толку, некуда там их ставить, солнцу на потеху! — отвечали ему.
— А мы на полу сидеть будем! — Бесо и Сергиа продолжали настаивать на своём.
И в итоге с ними просто устали спорить. Университету был дан зелёный свет.
С тех пор прошло много лет, все скептики давно замолкли, признав полезность начинания Сергиа. Те счастливчики, кто оканчивали трёхгодичный курс, становились в метро уважаемыми людьми, получали огромные привилегии. И потому Университет процветал. Профессору, как все единодушно именовали батоно Сергиа, предлагали выделить под Университет целый поезд или линию, например, от Вазглис моедани до Государственного университета (грибы и там выращивать можно было, всё равно не достроена). И Сергиа даже почти согласился… Но потом передумал.
— Чем меньше места, тем строже конкурс у меня, а то бы все уже студентами стали. А насчёт сидения на полу — у нас уже добрая традиция сложилась, — говорил, мягко улыбаясь, этот ещё молодой по меркам станции человек, — когда сидишь на подушках среди коробок очень, знаете ли, учебная получается атмосфера…
* * *
… Вокруг все уже сидели на милых разноцветных подушках, весело болтая и обсуждая последнюю лекцию и не только, остальные студенты. Здесь были и две маленькие лучезарные эстонки Хельга и Елена Кингисеппы, которых практически невозможно было отличить друг от друга. И меланхоличная армянка Гаяне Торосян. И немного отрешённый, точно находящийся в своём мире, Юрий Эйвазов, внук офицера с независимой станции Исани. И компания шумных ребят со Станции имени Трёхсот арагвийцев (она же 300 Арагвели), которые хоть и мешали порой занятиям своими разговорами, но зато смекалкой затмевали многих товарищей. Не было лишь ещё одной девушки, Гоголы, появление которой Гия ждал особенно сильно.
Гогола была той девочкой (ну никак нельзя было назвать эту Дочь Луны женшиной!), прекраснее которой он не встречал в своей жизни. Он увидел её в первый раз три месяца назад в тот день, когда Нино и Николоз впервые привели его на занятия. Гогола сидела в первом ряду, рядом с батоно Иоселиани. Ожившая царица Тамар!
И пусть на ней была обычная для метро неуклюжая, простая одежда (куртка, брюки и ботинки из грубой кожи), единственным достоинством которой являлась прочность; пусть волосы девушки были подстрижены «под мальчика»; пусть она жила, как и он, на окраине Ахметелинско-Варкетилинской линии — всё это не имело значения. Её изящные, точно выточенные из мрамора черты лица; тёплая улыбка, не сходящая с губ; её гибкая, стройная фигура покорили Гию, и он сказал сам себе: «Она будет моей!»
И он своего добился. Не сразу, далеко не сразу, но добился.
Сначала, пока профессор официально не взял его в Университет, ему было просто не до того. Но как только Гия, справившись со всеми заданиями на логику и сообразительность (одном Богу известно, чего ему это стоило), получил заветный значок студента, он в тот же день подошёл к Гоголе, когда та собиралась назад на Ахметелис театри, и сказал первое, что пришло в голову:
— Разрешите помочь вам донести сумку.
В первый момент она посмотрела на него недоверчиво, даже сердито.
— Я, знаете ли, и сама справлюсь… — начала было говорить девушка, сурово сверкая глазами. Но тут же взгляд её смягчился, по губам, вытянувшимся было в надменную нитку, пробежала лёгкая улыбка, и Гогола добавила уже совсем другим голосом:
— А впрочем, давайте. Она, в самом деле, очень тяжёлая.
Сумка, набитая разными посылками для жителей Сараджишвили, действительно оказалась тяжеловата даже для Гии, и шагая вслед за девушкой по туннелю в сторону Надзаладеви, он проникся к красавице ещё и чисто мужским уважением.
«Ну и сильная же ты, Гогола Тамаридзе…» — думал он, перекидывая сумку с одного плеча на другую.
Чем именно он привлёк её — Гия затруднялся сказать даже сейчас. Не красотой точно, но с другой стороны, для мужчины симпатичная внешность — скорее помеха. И не статусом — если у неё хотя бы были дом, семья, то у него — ничего. Может быть простотой и открытостью, прямотой и полным отсутствием дешёвого позёрства, так характерного для остальных? Очень может быть, но это не имело уже значения. Главное — девушке он понравился, а чем — это уже было не так важно.
Так и началась первая в жизни Гии романтическая история.
Они вместе сидели на занятиях профессора. Гогола, уже давно занимавшаяся в Университете, помогала Гии и Николозу навёрстывать то, что они прошли. К счастью, система преподавания у батоно Иоселиани была такая, что включиться в процесс можно было в любой момент, но всё равно Гии требовалась помощь, и Гогола ему с радостью её оказывала. После занятий он провожал её до родной станции.
Паром, а точнее — сохранившаяся дрезина из депо Глдани, ходила с интервалом в три часа, и потому у них было вполне достаточно времени, чтобы сидеть рядом, взявшись за руки, и говорить о том, о сём… Потом они, щёлкнув затворами, следили за обстановкой на Гоциридзе, перебрасываясь взглядами — не время для любовных утех, и не место! — затем, уже на Грмагеле, они обнимались и расставались до следующего занятия. Так шли дни…
И вот вчера Гия, после долгих двух месяцев дружбы, наконец-то решился признаться ей в любви.
Он отвёл Гоголу после занятий в дальний угол Подземного Музея. Место тут было — романтичнее не придумать. Мягко горели на потолке светильники, рядом на стенах висели картины, изображавшие влюблённые пары, да и скульптуры тут стояли все как на подбор посвящённые сюжетам «самого утреннего из чувств». И вот среди всего этого торжественного великолепия, Гия взял девушку за руку, и произнёс, глядя ей в глаза просто, без лишних цветастостей речи:
— Я люблю тебя, Гогола Тамаридзе. А ты меня?
И в ответ услышал серьёзное и спокойное: «Да!» Такое «да», какое говорят не жеманные кокетки, пытающиеся изображать робость, а сильные, уверенные в себе женщины.
И с тех пор Гия Лорткипанидзе жил одной только мыслью о новой встрече с девушкой!
Однако красавицы всё не было. Вот появился точно в шесть часов профессор Иоселиани, вот он начал читать им очередную лекцию, но в первый раз за много месяцев Гия не слушал его.
— Куда она пропала? Что случилось? — взволнованно думал Лорткипанидзе.
Но время шло — Гогола не показывалась.
Закончилось первое занятие, наступил десятиминутный перерыв, и не успел профессор, сложив свои записи, уйти за новыми книгами, как к Гиа подошла эстонка Хельга, сидевшая у самого выхода из перехода, и шепнула:
— Там, на станции твоя Гогола. Плачет.
* * *
(за сутки до этого)
Гогола Тамаридзе, шатаясь на ходу от усталости, кое-как пролезла через узкий люк в помещение для дезактивации. Она подождала, пока мощные струи тёплой волы смоют с ней всю гадость, которую она могла собрать на пути через Мёртвые перегоны, после чего вошла, наконец, на станцию. Дальний, трудный путь был окончен.
Оказавшись, наконец, в тёплом и сухом месте, она тут же сняла и отбросила подальше высокие сапоги, потом стащила свитер и широкий брезентовый плащ, в которых Гогола казалась раза в два толще, чем была на самом деле. Затем со стриженой макушки девушка устало стянула вязаную шапочку, свою любимую, серого цвета, но с особенным удовольствием избавилась она от противогаза.
«Если бы не смертельная опасность — никогда бы не надела этот пыточный намордник!» — подумала девушка, милое лицо которой всё было красное, упревшее.
Так Гогола Тамаридзе каждый день приходила, а точнее, приползала домой из Университета.
Встречать студентку, как обычно, на Гурамшвили пришла вся семья. Отец, мать, младший братик — все они были тут, все они каждый раз бросали все дела, чтобы увидеть, как девушка, их гордость, их радость, появляется из-за переборки гермозавтора.
Впрочем, поприветствовать Гоголу пришли не только родные: друзья, знакомые, и даже совсем посторонние люди получали вместе с Гоголой кто письмо, кто посылку с «Большой Земли», и все они атаковали студентку прежде, чем та успела пробиться к родным.
— Какая же она у нас молодец! — в который раз шептала Сулико Мзевинаровна, мама девушки, глядя с непередаваемой нежностью и теплотой на свою дочку, которая вытаскивала из мешка и раздавала «передачи» для жителей станции.
— Я всегда говорил, — заметил, благодушно улыбаясь, её отец батоно Гоги, — что девочка станет честью семьи!
— А вот и врёшь, папа. Не всегда, — как всегда полез исправлять взрослых десятилетний Джумбер, ребёнок хоть и милый, но временами несносный, — я сам слышал, как ты год назад…
— Типун тебе на язык, — сурово цыкнул на сына Гоги Омарович, — конечно, срывалось с языка!.. Но в душе я не сомневался никогда!
И вся семья обняла, наконец, Гоголу. Они радовались так, словно встречали девушку после дальнего странствия, а не с учёбы! Впрочем, путь её в Университет и назад, в самом деле, был настоящей «одиссеей». Полуразрушенный наземный участок Дидубе — Гоциридзе был ещё половиной беды. Радиация – это ещё цветочки: на станции Гоциридзе, кроме того, творилась какая-то дичь! Преграда получалась более чем серьёзная, вот и вышло, что сей перегон был заброшен, плюс эстакада хлипкая, ткнёшь - и развалится. Да, оттуда на дрезине можно было выехать, но стоило это целых десять патронов!
Да, оттуда на дрезине можно было выехать, но стоило это целых десять патронов! И это при средней по метро зарплате тридцать-сорок патронов в месяц! В сумму входило предоставление противогаза и защитного костюма, охрана от возможной опасности (для этого специально был наняты сталкеры со станции Надзадаладеви и Грмагеле) и собственно доставка — управлять лодкой в почти полной темноте самостоятельно, лучше было даже не пытаться. Передать посылку или письмо стоило пять патронов…
— А зачем платить, когда можно не платить? — резонно рассуждали жители Альянса, и потому из него редко ездили, а всю свою корреспонденцию отдавали Гоголе Тамаридзе, единственному человеку с четырёх станций, для которого транзит был бесплатным (привилегия студентов).
Вот и в этот день всё было как обычно…
Впрочем, не совсем.
Да, Гогола была как всегда очень уставшей, но всё же что-то в ней изменилось, что-то было не совсем таким, как раньше. И отец её, Гоги Тамаридзе, это почти сразу заметил, даже догадался о причине. Но промолчал.
* * *
Поужинав, Гогола как обычно улеглась на мягкий лежак, бывший ранее сидением вагона, повернулась к стене… Но в объятия Морфея сразу же не попала. Это было немного странно. Раньше она, придя из Университета, просто падала и тут же проваливалась в глубокий сон, но в этот раз, несмотря на дикую усталость, спать ей не хотелось.
Тогда девушка стала считать овец, но и это не помогло, и она стала мысленно напевать (иначе петь она не могла — разбудила бы спящего рядом с ней Джумбера) детскую песенку-колыбельную, которую услышала от отца:
Пан спросил у пана: «Пане, как добраться в Засыпани?»
— «Просто! — пану пан сказал. — Отправляйтесь до Дремал.
Прямиком до поворота с указателем «Зевота»…»
Но даже песенка не помогла Гоголе заснуть, и тогда она стала вспоминать. Вспоминать тот чудесный, самый лучший, самый светлый в её жизни день, когда год назад сияющая Гогола вернулась на родную станцию и сообщила родителям, что её приняли в Университет! Её, единственную из всего их Альянса!!!
Какой восторг вызвала эта добрая весть у семьи девушки! Как они были счастливы! Каролина до сих пор не могла сдержать тёплую улыбку, вспоминая тот день. И потому, как бы трудна ни была дорога в Университет, она ездила туда каждый день. И дело было не только в занятиях. Последнее время, даже вовсе и не в них…
Из приятных раздумий девушку вывели приглушённые голоса родителей. Они сидели рядом у окошка, выходившего на платформу, и о чём-то как будто спорили.
Подслушивать разговор папы и мамы девочка не хотела, видит Бог, не хотела! Но как же не подслушать, когда в их крошечном домике даже нельзя было всем одновременно стоять? Она лежала всего в метре от них, вот и услышала беседу. Возможно, они вели подобные разговоры и прежде, просто раньше Гогола падала на лежак и сразу отключалась. Не как сегодня.
— А я тебе говорю, — шептал отец, — она влюбилась, тут не может быть двух мнений!
— Я ничего такого не заметила… — отвечала его супруга неуверенно.
— Внимательнее на дочь смотреть надо, дорогая. Улыбается, напевает, мечтательное выражение лица. Грудь тяжело вздымается.
— А ведь верно… — вынуждена была согласиться мама.
— Теперь надо выяснить, кто он! Если какой-нибудь уважаемый человек, профессор там, или офицер полиции, или даже торговец — тогда хорошо. Но если, не дай Бог, нищий оборванец из Глданской общины или Юго-восточных станций — девчонку нужно срочно спасать.
И как только отец произнёс эти слова, Гогола, до этого ужасно стыдившаяся того, что слушает разговор о себе и пытавшаяся как-нибудь заткнуть уши, стала сразу прислушиваться к разговору родителей внимательно.
— А что такого плохого, — спросила мама, — если он оттуда?
— Что плохого?! — Гоги Омарович чуть не повысил голос, он едва сдержался. — Что плохого? А то, что они там живут ещё хуже, чем мы!
— Куда уж хуже… — вздохнула Сулико.
— Есть куда, дорогая, уж поверь, — мрачно отвечал отец, — да, у нас тут такой «огромный» дом, что в нём даже спать вместе едва можно лечь. Но дом — это дом! Дверь, окно, кровати, стол… А там, там, дорогая моя, у человека есть только одно: спальный мешок и коврик под него! Больше ни-че-го!
— Как это? — мама была искренне удивлена.
— Вот так. Я был на одной станции. Кажется, Варкетили. И вот что я там увидел: вся платформа устлана спальными мешками. Полсотни, если не больше мешков. Утром люди из них вылезают и едут на работу, а вечером залезают назад.
— Ничего себе!
— И я о том же. А теперь представь себе, что на грязной станции, на глазах у десятков людей, наша дочка, наша красавица и умница, кувыркается с каким-нибудь нищим батраком! Который на Исани пули из стен выковыривает! Представила?
— О да… — мрачно отвечала Сулико Мзевинаровна. — Не хотелось бы для Мари такой судьбы.
— Да и ещё сто раз да! Она — самая красивая девушка во всём Альянсе — должна стать женой только достойного человека. Всякие отбросы общества — не рассматриваются.
И у Гоголы, настроение которой и так портилось всё сильнее, при этих словах отца просто душа ушла в пятки, а на глаза стали наворачиваться слёзы.
— Но если она как раз и любит какого-нибудь… такого?
— Значит, придётся разлюбить, дело не трудное! — отвечал сурово отец. — Я не потерплю, чтоб моя дочь пала ещё ниже, чем я! Может, разбудим её, спросим прямо сейчас? — проговорил отец совсем тихо, но вот тут мать, наконец, показала характер.
— Ради всего святого, Гоги, это лишнее! Девочка ужасно вымоталась, а завтра ей снова ехать на Текникури университети и обратно. Нет, пусть спит.
— И то верно, — согласился отец, — за ночь ничего не случится, в самом деле. Утром спросим всё.
И они улеглись спать. Отец постелил себе под столом, мать положила матрас и одеяло между столом и кроватью (больше места в их домике не оставалось ни миллиметра), и родители девушки почти сразу же уснули.
А вот самой девушке было не до сна. За всю ночь она ни на миг не сомкнула глаз. Первые часа два Гогола едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться, потом же, когда слёзы отступили, она стала думать, что же им теперь делать. Ей и Гии.
* * *
Утром, когда Гогола проснулась и села к столу завтракать, она изо всех сил старалась делать вид, что и не подозревает, о чём будет идти разговор. Отец и мать сидели с двух сторон от неё, и глядели то друг на друга, то на девушку. Джумбер, к счастью, ещё спал, поэтому они могли усесться за стол втроём (для четвёртого человека места уже не хватало).
Не выспавшейся, издёрганной Гоголе кусок в горло не лез, но она сумела засунуть в себя поджаренное кроличье мясо и пару варёных устриц (сегодня силы ей будут нужны как никогда). И тогда родители, наконец, решились начать беседу.
— Дочка, — начал отец, — когда ты начинала ходить на занятия в Университет, мы с мамой в глубине души надеялись, что ты встретишь там достойного, — последнее слово мало что сказало бы Гоголе, если бы она не подслушала ночной «военный совет», — достойного, повторяю, человека, который полюбит тебя. Мы бы очень были рады такому раскладу.
Куда клонит отец, Гогола понимала прекрасно, но пока молчала.
— Так вот, — продолжал он, начиная немного волноваться и даже постукивать ногой по ножке стола, — есть основания предполагать, что такой человек появился.
— Да, — кивнула Гогола, которая твёрдо решила, что отрицать всё глупо, — я познакомилась в Городе с одним мужчиной.
— Это замечательно! — воскликнул отец, но тут же добавил: — Однако в Старом городе кого только нет. И хорошие люди, и не очень…
Он бросил мимолётный взгляд на жену, та кивнула, и главный вопрос задала сама:
— Скажи нам, дочка, кто он?
И Гогола поняла, что в эту самую минуту она сжигает за собой мосты, не оставляет ни себе, ни ничего пока не подозревающему Гии второго пути. Или они совершают невозможное, или у их отношений едва ли есть будущее.
— Его зовут Гия. Он с Вокзального узла, — отвечала она. И самый опытный психолог не заметил бы ни во взгляде, ни в голосе девушки ни тени волнения или неуверенности.
«Простите меня, милые родители, что я лгу вам!» — думала она с болью в душе, но при этом внешне сохраняла полное спокойствие.
Мама тут же успокоилась и стала улыбаться уже не натянуто, а легко и весело. Увы, отец хоть и тоже обрадовался, но проявил больше осторожности.
— Великолепно! — отвечал он. — Лучшего жениха, чем гражданин Старого города, в метро не найти! Мы желаем, дочка, как можно скорее с ним познакомиться. Может быть, — улыбнулся он вроде бы мягко, но не без доли подозрения в лице, — прямо сегодня и съездим на Садгурис моедани?
«Всё продумали, — поняла Гогола, и на душе у неё стало тоскливо-тоскливо, — хотя, этого следовало ожидать!»
— А может быть, он к нам? — робко попробовала она предотвратить неизбежное.
— К нам? Ты что, дочка?! В нашу-то дыру? Сталкеру из Большого Метро тут и сесть будет негде. Нет, не будем позориться.
Казалось, что его беспокойство совершенно искреннее, но Мария всё прекрасно поняла: отец не успокоится, пока не увидит Гию, реально живущего и работающего на одной из станций Старого города…
— Сегодня, боюсь, не выйдет, — сказала она, импровизируя на ходу, — у них там какое-то совещание. Или заседание.
— Тогда завтра, — согласился отец, — завтра после твоих занятий встретимся на Надзадаладеви и вместе поедем в гости к этому чудесному молодому человеку.
Гогола продолжала улыбаться, как ни в чём не бывало, но в душе её внутренний голос мрачно шептал:
«Очешуеть, дорогая редакция. Сиди и расхлёбывай»…
* * *
Гия шёл к Садгурис моедани.
В первый раз в жизни, и возможно — в последний.
Шёл, чтобы сделать невозможное: найти там не только работу, но и такую работу, чтобы было не стыдно перед родителями девушки. Да ещё и выбить себе жильё тут же, в Содружестве станций Сабурталинской линии! Посему наняться чистить исанийцам раз в сутки туалеты было явно не подходящей идей… А что ещё сможет делать там он, Гия, сложно было себе представить.
Конечно, Гогола поступила неосмотрительно, сказав, что он работает на Зелёных фермах! Если бы она ответила родителям, что он — с Содружества Руставели, можно было попробовать уговорить Юрко Эйвазова, учившегося с ними, чтоб замолвил словечко… Но осуждать девушку он не стал. Он был мужчина, а значит, должен был не сетовать, а пытаться что-то сделать.
И поэтому он шёл, слабо верил, что что-то выйдет, но шёл.
Он не обратил на красоту «красной» Садгурис моедани никакого внимания, просто не заметил ни барельефы, ни светильники.
— К кому я могу обратиться по поводу работы? — спросил он вежливо, но решительно пожилого, солидного господина, первого человека, который встретился ему на станции (и последнего, так как больше тут почему-то никого не оказалось). Тот оглядел молодого человека придирчиво, но, кажется, остался доволен увиденным, что уже было хорошо.
— Одну минутку! — ответил рабочий, и довольно быстро вернулся в сопровождении эффектной женщины средних лет, чтобы тут же незаметно раствориться между колоннами.
Он, Гия Лорткипанидзе, остался один на один с фермершей. Очень, очень красивой женщиной, одного взгляда на которую ему бы раньше хватило, чтобы пусть на миг, но потерять голову. Сейчас же даже если бы к нему вышла дряхлая старуха, он бы отреагировал так же, то есть — никак.
— Вы с Юго-востока? — не столько спросила, сколько констатировала она. Гия, шокированный проницательностью москвички, лишь растеряно кивнул. С другой стороны, по нему сложно было не догадаться…
— Пришли искать работу? — полюбопытствовала грузинка. Её проницательные, глубокие глаза глядели на него довольно подозрительно. Оно и понятно… В рабочей одежде, уставший и потный Гия едва ли производил благоприятное впечатление! Но что делать, времени приводить себя в порядок, у него не было.
— Да, — кивнул он, — ищу работу.
— Русский язык знаете? — задала она третий вопрос. И это был момент истины. Без знания русского языка тут нечего было делать вообще. Правда, Карел уже сказал на нём несколько фраз, но они могли быть и заранее отрепетированы…
— Да, — отвечал он, и чтобы блеснуть, сказал ещё: — Изучаю русский язык в Университете у батоно Иоселиани.
Женщина слегка улыбнулась, и в глазах её сразу стало намного больше доверия к нему. Ещё бы! Профессор всякий сброд в свой Университет брать не стал бы, это все знали.
«Спасибо вам, профессор!» — прошептал Гия, в который раз с благодарностью вспоминая тот час, когда был взят на учёбу к Сергиа Иоселиани.
— Это хорошо, — озвучила фермерша те мысли, которые и так уже явно отпечатались на её лице. — Но у нас сейчас, увы, нет вакансий…
Первой эмоцией Гии было отчаяние.
Вот и всё. Вот и приехали. Надежды больше не оставалось. Если он правильно понял слова возлюбленной, отец её был в тех вопросах, что касались будущего Каролины, принципиален до крайности. А значит, на компромисс не стоило и рассчитывать. Не мудрено, что Карела охватило отчаяние!
И всё же он решил сделать последнюю попытку, последний отчаянный шаг. Терять ему всё равно было нечего.
— Я понимаю, — заговорил Гия Лорткипанидзе с жаром, то и дело начиная трясти сжатым кулаком, — вы думаете, что я очередной проходимец с нищей окраины, которому захотелось пожить сыто и богато. Уверен, к вам много таких приходит… Но поверьте, это не так!
— В чём же тогда дело? — поинтересовалась женщина, видно было, что она, пусть и против воли, не на шутку заинтересовалась, что ему было от них, зелёных, надо. — И давайте сядем, в ногах правды нет, — предложила она. Это тоже был добрый знак. Тому, кого хотят выгнать за дверь, сесть не предлагают.
И он рассказал ей всё, всё без утайки. Это была прямая и честная речь, хотя местами и излишне эмоциональная: Гия иногда употреблял крепкие слова, а от избытка чувств принимался топать ногами и махать кулаками. А женщина, которой предстояло решить его судьбу, сидела напротив, одной рукой подперев подбородок, склонив голов на бок, и не сводя с жестикулирующего Неруды задумчивого взгляда.
Наконец, его рассказ был окончен. Добавить было нечего. Гия не просил и не умолял. Он просто поведал всё как есть. Теперь он просто молча сидел рядом со старой грузинкой, и покорно ждал её решения.
Конечно, что бы она ни сказала, жизнь на этом не кончалась, Гия Лорткипанидзе понимал это. Он сможет найти себе и другую девушку. В конце концов, на Марии, как говорили немногие обосновавшиеся здесь русские, «свет клином не сошёлся». Но так рассуждал разум. Сердце же его кричало в ответ: «Нет, я люблю её, только её! И никого больше никогда не полюблю!»
Молчание длилось минут пять, после чего женщина сказала:
— Есть одна работа.
И Гия едва сдержался, чтобы не кинуться и не расцеловать её!
— Трудная, очень трудная, сложнее — только по поверхности ходить. Зато гарантирует усиленный рацион, обеспечение жильём…
— Я согласен! — выпалил, не дав ей договорить, Лорткипанидзе.
Женщина удивлённо приподняла бровь.
— Я же даже не сказала, что это за работа!
— Не имеет значения, — отмахнулся Гия, — хоть сортиры чистить. Я готов.
— Ну, хорошо, — кивнула она, и подозвала того важного господина, что привёл её к Гии. — Распорядитесь, батоно Мушкудиани, чтобы подали дрезину.
— Слушаюсь, товарищ Председатель! — поклонился тот, и немедленно исчез.
А Гия Лорткипанидзе чуть не схватился за сердце. Так вот с кем он говорил всё это время! Вот перед кем махал кулаками! Вот кому говорил слова «задница», «сортир» и «батрачить»! Всё это — в присутствии самой Главы Содружества…
На колени Гия падать не стал, что уж теперь, но на женщину смотрел с прямо-таки благоговейным трепетом. И как он не догадался раньше! Величавая осанка, спокойные и изящные манеры, поразительно чистая одежда… Уж что это — кто-то из первых лиц Содружества станций Сабурталинской линии, а не просто сотрудник по найму персонала, мог бы догадаться!
«Что она сейчас сделает со мной?! —
подумал он с ужасом. — Батоно Иоселиани рассказывал, что творили короли с теми,
кто дерзил и грубил им! Пытать начнёт? Язык вырвет или глаза выколет?»
Вслух же сказал:
— Простите, простите меня, товарищ Председатель… Я… Я даже не мог предположить…
— Всё в порядке, генацвале, — улыбнулась она совсем не как правительница, а словно добрая мамочка, — вы говорили со мной по душам, ничего не утаили. Если бы вы знали, кто я, я бы услышала очередной поток всяких «будьте любезны» и «не составит ли вам труда», — она поморщила носик, — а меня уже от этого ползанья на брюхе давно тошнит.
С глубокой благодарностью он встал перед ней на одно колено, как это делали в фильмах про мушкетёров, и поцеловал её тонкую, бархатную ручку.
* * *
Семья Тамаридзе в полном составе ехала
знакомиться с возлюбленным дочери. Лишь маленький Джумбер, несмотря на
устроенную истерику, остался дома. Родители девушки — впервые за много лет — не
пожалели ни десяти крон на переправу, ни двадцати патронов на вход в
Содружество — двадцать патронов за человека, и вот сейчас они, проехав через весь
Мёртвый перегон и наводнённую солдатами Надзаладеви, прибывали на Вазглис
моедани.
Гогола была совершенно спокойна, Сулико — безмятежна и счастлива, отец… Отец не знал, что думать. Он улыбался и старался казаться невозмутимым, но в душе батоно Гоги скребли кошки. «Дочь не может пойти в обмане так далеко!» — говорил он себе в который раз. И в который раз продолжал беспокоиться.
Вот впереди стали, хотя не заметно было пока даже отсветов освещения станции, отчётливо слышаться как будто чьи-то крики, сначала неясно, потом всё отчётливее. «Неужели, у них там камера пыток?!» — перепугался Гоги. Хотел ли бы он, чтоб дочь стала женой палача — отец едва ли смог бы сказать.
Постепенно стало ясно, что крики —
детские, причём скорее радостные. Множество, великое множество радующихся
детей. И Гоги Омарович совсем перестал что-то понимать.
* * *
Зрелище, открывшееся глазам Гоголы и её родителей, заставило всех троих ахнуть от умиления и восхищения.
Обширное помещение, занимавшее вторую треть перрона, было плотно заставлено сдвинутыми кроватями, и на освободившейся площадке водили хоровод дети.
Очаровательные крохи, все годика по три, не больше. Улыбчивые, весёлые детишки, мальчики и девочки. А вместе с ними прыгал и хлопал в ладоши никто иной как возлюбленный Гоголы Тамаридзе!
Они вошли тихо, да и не вошли ещё, а лишь приоткрыли дверь, ведущую из зоны грудничков в зону подросших малышей, и потому Гия их пока не заметил.
Видно было, сколько искренней, неподдельной радости доставляет ему возиться с малышнёй, хоть он и был весь красный и в поту, хоть его одежда и была сильно потрёпана, а на ухе почему-то висел детский ботиночек. Мальчишки и девчонки тоже были счастливы, они окружили своего воспитателя и бегали вокруг, взявшись за руки, точно около Новогодней ёлки! Сходство усиливало то, что при этом все дети дружно пели песенку, которая в далёкой России всегда пелась под Новый год:
«В лесу родилась ёлочка, В лесу она росла…»
И то, что до Нового года было ещё полгода, их ни капли не смущало.
— Не будем мешать твоему возлюбленному, — шепнул отец на ухо Каролине, взяв дочь за руку, — пусть работает. Потом, когда он освободится — поговорим.
И в глазах отца Гогола увидела главное, то, что не было пока сказано словами: волнение и недоверие, так долго читавшееся в усталом взгляде батоно Гоги Омаровича Тамаридзе, сменились спокойным счастьем.
|
|